Казис Сая - Гадание на яблочных семечках Страница 3

— А может, они нарочно? Любят иногда повыставляться…

— Только зачем обязательно подражать друг другу? Там, где двое, глядишь и третий объявится, потом четвертый, пятый… Ну ладно, это уже моя забота. Но и вас, родителей, должно беспокоить, что будет дальше. Ведь настанет срок — каждому придется жить своим умом.

Мама:

— Мы то же самое твердим. Они вон даже лозунг у себя повесили: «ОДНООБРАЗИЕ — ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ!» И вообще мальчики будто два сросшихся орешка. Как их отделить и не раздавить при этом?

— Я считаю, их следовало бы перевести в разные классы. Например, одного в «А», другого — в «В».

Мамин голос становился все печальнее:

— Они вам так надоели, что хотите от обоих избавиться?

— Нет, вы не поняли. Если я кого-то оставлю в своем классе, другой почувствует себя изгнанником.

— Так ведь учебный год кончается.

— Я говорю об осени. А вот на каникулах их нужно непременно разлучить, непременно!

Мама:

— Хорошо, мы подумаем. Спасибо вам.

Но Соловушка уходить вовсе не собиралась. Дальше случилось то, чего близнецы больше всего опасались.

— Ну, а теперь больные, наверное, уже выспались, — сказала учительница, — хотелось бы взглянуть, как они там болеют, бедняги…

— Пожалуйста, раз гриппа не боитесь!

И классная руководительница вошла в комнату к близнецам. Привыкнув вставать в школе, когда входит учитель, Угнюс и Аудрюс вскочили с кроватей и быстро принялись приводить в порядок постели.

— Лежите, лежите… — сказала Соловушка. — Как самочувствие?

— Потеем… — хором откликнулись братья.

— Зачем вы поднялись, ложитесь, — сказала мама и предложила учительнице стул.

— Значит, потеете… — повторила Соловушка. — А наш Сигитас уже здоров. Чихнул посильнее и… Наверное, угадали, что потом случилось?

Угнюс и Аудрюс искусно прикинулись, что тут ни за что не угадаешь.

— А он взял да и потерял сережку, которую засунул в нос. Сережку орешника, — уточнила она, повернувшись к маме близнецов. — Именно от этого заболела треть класса после вылазки на природу.

— Но вы пощупайте — у них действительно горячие лбы… — зардевшись, еще сомневалась мама.

— Верю, верю… — согласилась классная руководительница. — Если эти сережки держать в носу дня три, не мудрено, что могут возникнуть осложнения.

— Ну-ка, мальчики, признавайтесь! — лопнуло у мамы терпение. — А если нет — сейчас же вызываю врача! Есть у вас сережки в носу?

— Мы проводили опыты… — начал один.

— …Может ли пыльца орешника вызвать сенную лихорадку, — закончил другой.

— Фу, какие вы негодники! Сейчас же марш в ванную!

— Это не так просто…

— Мы потом прочихаемся, когда гостью проводим.

Классная руководительница опять поглядела на плакат: «ОДНООБРАЗИЕ — ЭТО БЕЗАБРАЗИЕ!».

— А вы не замечаете здесь ошибки? — поинтересовалась она. — Разве в слове «безобразие» после «з» пишется «а»?

— Мы нарочно, чтобы глаза мозолило.

— Видите — стараются… — похвалила мама. — А все равно одинаковые как цыплята.

— Скорее отращивайте разноцветные перышки, — пожелала Соловушка. — Представляете, как сделалось бы мрачно, тоскливо, если бы все люди были одинаковые — совсем как кирпичи!..

— А зачем тогда школьная форма? — спросил Аудрюс.

— Погодите, погодите! — перебила классная руководительница, пока Угнюс не успел еще поддержать брата, — А ты возьми и докажи, что форма в школе все-таки нужна… Ну! Учись думать самостоятельно.

— Нужна, Аудрюс, нужна… — отозвался тот. — В единстве — сила!

— Правильно! — одобрила Соловушка. — Единство — вещь хорошая.

— Так как же получается?! — выпучил глаза Аудрюс. — Выходит, однообразие и хорошо, и плохо одновременно?

Учительница вздохнула, помолчала и сказала:

— Однообразие и единство — это действительно не одно и то же… Попытайтесь сами разобраться. А если не удастся, завтра объясню вам в школе, — проговорила она, напоминая, что до завтрашнего дня они обязаны «выздороветь». — А теперь пойду навещу еще нескольких «больных», которых вы заразили «сенной лихорадкой»…

Почти

«Милые Угрята,

ваше письмо мне почти понравилось. Иначе не стала бы писать ответ… Теперь я придумала вот какую игру: вы должны постараться, чтобы следующее письмо было интереснее первого. Тогда в слово «ПОЧТИ» я зачеркну букву «П». А если третье будет интереснее второго, вычеркну букву «О». Останется словечко «ЧТИ», и я стану почитать вас за друзей и приеду к вам в гости (если захотите) или приглашу вас к себе, потому что я уже не маленькая и почти самостоятельная.

У меня есть брат-двойняшка. Он — Довас, а я — Довиле. Кажется, совсем недавно и мы были так похожи, что даже забывали, кто из нас мальчик, а кто девочка. А теперь даже не берусь описать, какие мы разные. В одном письме я, конечно, не сумею все-все изложить.

До четвертого класса мы с Довасом учились приблизительно одинаково и не стремились один другого обогнать. Потом совершенно случайно выяснилось, что мне лучше дается рисование. Одну акварель даже отправили в Москву и ее показывали по телевизору в передаче «В каждом рисунке солнце». Я нарисовала там подсолнух, на котором сидят две синицы. (Зимой мы всегда для синичек подвешиваем за окном кусочек сала, а летом эти неблагодарные лакомки выклевывают у нас семечки из подсолнухов, поэтому, когда они отцветают, мы обвязываем их платочками).

От радости, что неплохо рисую, я стала часто напевать. И тут меня заметила учительница музыки. Петь мне понравилось больше, чем рисовать, поэтому на следующий год я попала на конкурс «Песня-песенка». Пела в Вильнюсе по телевидению, завоевала третье место, и пришлось петь еще и еще… Папа, мама, учительница музыки, весь наш класс и даже вся школа делали мне всякие поблажки, помогали, встречали меня с цветами, когда вернулась из Вильнюса, поздравляли, хвалили, просили автограф…

А когда суматоха улеглась, все вдруг заметили, что я сильно вытянулась, оставила позади одноклассников и ростом стала гораздо выше своего брата! В сравнении со мной Довас выглядел маленьким, щуплым, мало ел и еще меньше говорил. Пиджачек, брюки, ботинки и даже шапка сделались ему велики, Все бросились расспрашивать — что с тобой, Довас? Может, занемог? Может, у тебя болит что-нибудь? Он только качал головой, печально глядя в землю или на небо, и молчал. И с каждым днем чахнул. Родители забеспокоились, посоветовались с врачами и решили положить Доваса в больницу на исследование. Однако на другой день наш Довукас исчез!..

Мама принялась лить слезы: может, угодил под машину или в прорубь провалился… Обзвонили больницы, милицию, соседей, родных — никто ничего не слышал, не видел, не знал. Наконец однажды утром нашли подсунутую под дверь записку: «Я жив и здоров, не ищите меня — все равно не найдете, настанет время, сам объявлюсь». Странно… Но что делать? Решили ждать, а всем вокруг говорить, что наш Довас лечится в специальном горном санатории. От аллергии, которую вызывает пыль от мела и учебников…

Ах, какие же мы были недогадливые! Ведь бедный Довас на наших глазах высох от страшной зависти, от обиды, что сестра засверкала подобно звезде, и он словно всеми забытый, бесталанный, серый воробышек забился в уголок, в тень… Только и остается такому еще больше съежиться, сжаться в кулачок, стать совсем невидимым, почти как гномик. Однако стремительно уменьшаясь, Довас начал умнеть. В его маленькую головку теперь приходили такие смелые мысли, которые не всякому и во сне привидятся. И открылся перед ним свой собственный, неповторимый мир, куда нам, большим, не просто проникнуть.

Во время холодов он скрывался на чердаке нашего дома, где была свалена ненужная мебель, старая утварь, разорванные книги. Всю зиму Довас кормился сушеными яблоками, орехами и горохом — притом съедал столько, сколько могли сгрызть две-три мыши. Поэтому никто даже не заподозрил, что брат прячется тут же под нашей крышей.

Однажды вечером, когда я снимала во дворе сухое белье, ненароком вскинула голову и заметила, как высоко на крыше блеснуло на солнце стекло. Чердачное треугольное оконце распахнулось, и в нем кто-то промелькнул. Затем вдруг раскрылся цветной зонтик. Какое-то время он скользил по черепице, потом отделился от крыши и красиво, как настоящий парашют, опустился на песочницу, где обычно играли малыши. Я подошла поближе, смотрю — да ведь это же наш Довукас вцепился в гнутую ручку зонта. Такой стал маленький-маленький, что даже в шапочке едва доставал мне до колен. Обрадовалась я, подхватила его, прижала к себе, расплакалась, а он мне и говорит:

— Ну-ну-ну! Только не так крепко, не так горячо!.. Я тебе не мишка, набитый опилками…

Он и в самом деле влез в «шкуру» плюшевого медвежонка, подпоясался ремешком, а из пестрого детского носочка соорудил смешную шапочку, как у гнома.