Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог Страница 3

Раньше женщина жила в другом доме, на правом берегу Днепра. Теперь там осталась только груда кирпичей и цветной известки, которой жильцы красили стены. Из этой кучи уныло торчали погнутые спинки кроватей, какие-то кочережки и ржавые детские велосипеды. На них уже никто и никуда не уедет.

Она отправилась по городу искать пристанище. И вот нашла… Тут никого не было. Честное слово. И про Ольгу Павловну она ничего не слышала. От кого тут услышишь. На всей улице живет только она и один глухой старик.

Человек в полушубке посидел еще немного и стал собираться. Женщина упросила его остаться еще немножко и выпить с ней кружку чая. Она вышла во двор и вскоре вернулась с тоненькими лиловыми веточками вишни в руке. На керосинке кипел чайник с вишневыми веточками вместо заварки. Пахло весенними ветрами и садом.

Партизан пил чай и временами плотно сжимал веки, прогоняя усталость. Женщина кинула было на топчан подушку и предложила поспать часок, но гость решительно отказался. Вытер губы ладонью, запахнул полушубок и сказал:

— Нет, мать, спасибо. Я пошел. А ты тут не плачь. Скоро мы фашистов прогоним, снова будем жить хорошо. Письмо Лунева прибереги. Если Ольга Павловна появится, ты ей обязательно отдай.

Седая женщина проводила гостя до дверей, посветила ему желтой оплывшей свечкой и спросила:

— Ты скажи мени хоч, хто ты такый е?

Человек в полушубке улыбнулся.

— Зовут Иваном, а служу вместе с Сережей в партизанах. Вот, мамаша, и все.

Партизан ушел. Женщина сидела до самого рассвета возле стола, смотрела на треугольник солдатского письма и ласково гладила его сухими тонкими пальцами, как когда-то гладила круглую стриженную под нуль голову сына.

А потом окончилась война. Седая женщина сидела возле дома на скамеечке и вязала варежки чужим детям. Припекало солнце. Пахло теплым, недавно политым асфальтом и морковкой, которую ребятишки мыли возле водопроводной колонки.

Во дворе появилась почтальонша Надюша с черной пузатой сумкой на левом плече. Женщина посмотрела на нее и опустила веки. Она уже ни от кого не ждала писем, а газет не читала, потому что плохо различала буквы уставшими за долгую жизнь глазами.

Но на этот раз Надюша подошла к ней. Вынула из сумки толстый пакет и спросила:

— Вы не знаете, во дворе у вас живет Лунева или не живет? Я уже третий раз прихожу. Прямо все ноги пообивала!

Седая женщина встала и протянула руку к пакету.

— Давайте мне письмо. У меня уже одно такое есть. Если Ольга Павловна приедет, я ей отдам.

Надюша не отдала письма, потому что оно было заказное. И вернулось оно, это письмо, на почту, а оттуда умчалось обратно на поезде, полетело на самолете в далекие неведомые края.

Через двадцать лет Ольга Павловна приехала из Сибири в Запорожье. Она хотела посмотреть на свой город, пройтись по улицам, посидеть на берегу Днепра. В городе все было новое — и дома, и магазины. Но Ольга Павловна сразу нашла дорогу к дому. Это была дорога детства. Самая памятная из всех дорог на свете.

А вот и двор. Клен с длинной веткой, на которой с утра до вечера скрипели качели. За деревом — низенький дом, палисадник. Точно так, как двадцать лет назад. По тонким жердочкам вьются чернильной синевы крученые паничи и пахнет на весь двор пунцовой гвоздикой. Женщина подошла к двери и несмело постучала. Всю жизнь входила она сюда без спросу. Девчонкой влетала с улицы, потряхивая тонкими косичками, а затем, когда настала пора, осторожно, будто по тонкому льду, шла по двору на высоких каблуках с парнем в черном костюме. Она прятала лицо от соседок. Все знали ее тут босоногой девчонкой. А босоногим девчонкам стыдно выходить замуж.

На пороге Ольгу Павловну встретила седая женщина. Звали ее Анна Григорьевна.

— Вам кого? — спросила Анна Григорьевна, разглядывая незнакомку.

— Я тут жила до войны. Простите…

Седая женщина всплеснула руками.

— Ой, боже ж мий, чого ж вы сразу не зказалы? Идемте в хату!

Она повела Ольгу Павловну и ее сына Игната в дом. Усадила на диван, а сама побежала в кухню. Скоро там, разгоняя тишину, зашумела газовая плита.

Ольга Павловна оглядывалась вокруг. Все тут было как и раньше. И стол возле окна, и печка с духовкой, в которой пеклись раньше такие вкусные сочные пироги, и деревянный стул с сердцем, вырезанным на высокой спинке.

Анна Григорьевна открыла ключиком, который висел на шнурке возле пояса, шкаф, достала из ящичка солдатский треугольник из серой бумаги. На такой бумаге в войну печатали фронтовые газеты и листовки. Дала Ольге Павловне, а сама подперла щеку указательным пальцем.

— Читай, сердешна. Сколько лет тебя дожидает…

Целый час читала Ольга Павловна это небольшое письмецо, возвращалась к каждому слову. Анна Григорьевна стояла рядом. Ничего не говорила и не спрашивала. Не мешала этому тихому и грустному свиданью с прошлым. И только когда гостья отвела глаза от письма, Анна Григорьевна принесла с кухни чайник, зазвенела посудой. Ольга Павловна прочитала вслух письмо хозяйке и сыну Игнату. Лунев писал, что побратим звал его после войны в Таджикистан. Приглашал туда и сестру Ольгу Павловну. Седая женщина слушала письмо, вытирала концом передника уголки глаз и тихо повторяла:

— Да, видать, друзья воны з тым самым таджиком…

Анна Григорьевна налила гостям чая, положила в синие старинные блюдечки густого, липнувшего к ложке варенья.

— Кушай, Ольга Павливна. 3 той вишеньки, що пид викном. З войны тут росте. Сама садила, чи ни?

Ольга Павловна положила на язык черную сморщенную ягодку и вдруг закрыла глаза. В уголках, возле переносицы, выдавленные веком, заблестели две крохотные прозрачные капли.

— Що ты, Ольга Павливна?

Губы у приезжей дрожали, и вместе с ними дрожала застрявшая между зубами и языком черная ягодка.

— Сережу жалко…

Анна Григорьевна взяла с тарелки пирог и подала Игнату.

— Ты пойди на улицу, пройдись. Пойди, пойди…

Игнат стоял у порога. Ждал. Мать тихо кивнула головой. Тогда он вышел.

— Старший у меня в доме, — улыбаясь сквозь слезы, сказала Ольга Павловна, — большак мой…

Горе и радость не сидят одни дома. Скоро все во дворе узнали, что приехала старая жилица. В комнату одна за другой пришли соседки. Женщины поплакали все вместе, а потом стали советовать, что делать и как дальше быть. Ольга Павловна не успевала слушать и отвечать. Одни предлагали ехать на розыски брата в Москву, другие советовали не тратить зря времени и отправить куда-то срочную телеграмму. Третьи утверждали, что надо податься в Таджикистан.

Потом все разошлись. Седая женщина постелила на диване перину, взбила огромную белую подушку и уложила Ольгу Павловну спать. Погас свет. Где-то, будто далеко, затикали серебряным маятником часы. Но они висели на противоположной стенке. На том месте, что и двадцать лет назад.

И вдруг в комнате послышалось тихое, сдержанное рыданье. Седая женщина прислушалась, потом встала с кровати, нащупала босой ногой туфли и подошла к дивану, Ольга Павловна плакала, прикрывая рот ладонью. Подушка вокруг ее головы была мокрая и теплая.

— Та ты що, Ольга Павливна?

Ольга Павловна заплакала сильнее.

— Не могу я. Сережа из головы не идет. Один он у меня брат…

Седая женщина принесла Ольге Павловне воды. Потом села рядом, погладила по щеке шершавой ладонью и сказала:

— Езжай ты, Ольга Павливна, в цей самый, як його — Таджикистан… Может, найдешь Сергея. А письмо пысать це що — одна бумажность…

Посидела молча в темноте, подумала и спросила:

— Гроши у тебе е чи нема?

Они вместе встали, зажгли свет, и, раскладывая на кучки, начали считать и распределять деньги Ольги Павловны — на билеты, на еду, на всякие прочие дела, которых точно предвидеть заранее и учесть никто не может. Денег оказалось не особенно много, но и не особенно мало.

— Доедем, — сказала Ольга Павловна, — В крайнем случае из дому пришлют. Не нищие, однако.

В это же утро Ольга Павловна тронулась в путь. Она шла по сонным, забрызганным росой улицам Запорожья на вокзал. С правой стороны от нее шагал в черном лохматом костюме ее сын Игнат.

Муслима прервала на минутку чтение, посмотрела вокруг. Представители улиц и школ стояли, как штыки. Вокруг ни шороха, ни звука. Только деревянная вертушка, подхваченная ветром, жужжала изо всех сил, как будто собиралась улететь. На миг глаза Муслимы встретились с моими. Я смущенно снял очки. Без очков я был слеп, как крот.

В заметке, которую читала Муслима, мне лично не все было ясно. Лунев писал свое письмо более двадцати лет назад. Тогда еще была война и умирали люди. Почему же Игнат и Ольга Павловна считают, что Лунев жив? И второе его письмо тоже было неизвестно откуда.

Муслима, видимо, догадалась о моих сомнениях. Она перевернула страничку и, проглатывая от волненья слова, продолжала читать: