Николай Федоров - Тучков мост Страница 3

Постепенно я к гармошке привык, и мне даже нравиться стало. То ли папа хорошо играть научился, то ли еще почему, но однажды я не выдержал и начал ему подпевать. И так у нас сразу на удивление ладно получилось, что хоть на сцене выступай. К тому же когда сам поешь, то и песня совсем по-другому воспринимается.

С тех пор мы с папой частенько вместе поем, Когда мамы дома нет.

Но вот что удивительно. Песни эти старые, русские каким-то странным образом на меня действовать начали. Поешь и будто вспоминаешь какие-то далекие, седые времена, в которые никогда не жил и жить, конечно, не мог. Степь, ямщики, звон колокольчиков, скрип полозьев на морозном снегу все это не просто представляется, но каким-то чудным образом вдруг оживает внутри, обретает запах, цвет, становится выпуклым, и кажется, еще немного, и ты вспомнишь что-то очень важное, происшедшее с тобой много сотен лет тому назад…

За ужином мама сказала:

— Ну, Сашок, раскошеливайся. Я тебе свитер купила. Австрия. В понедельник принесу. Они пока еще на базе.

— Но у меня же есть два свитера? — удивился папа. — Вполне еще приличные.

— Надо же! — Мама всплеснула руками. — Барон Ротшильд! Два у него уже есть! Не переживай, Рокфеллер, один, японский, коричневый, Андрюшке отдадим. Он совсем маленький стал.

— Почему же? Напротив, он здорово вырос.

— Отец, не заговаривай мне зубы. Ты прекрасно понял, что я о свитере говорю. Так что раскошеливайся.

— Я готов. Да вот кошелька нет. А действительно, дожил почти до сорока и что-то не припомню, чтобы у меня был какой-нибудь кошелек, бумажник или что там еще бывает.

— Портмоне, — вставил я.

— О, правильно, портмоне.

— Нашел чем хвастаться, — сказала мама, и я видел, что ее хорошее настроение с каждой минутой начинает улетучиваться. — Иди тогда и заработай себе на кошелек. Не на гармошке же в самом деле целый день пиликать.

Папа сморщился и встал из-за стола.

— Колесо заднее что-то стучит. Бензина мало.

— Не нравится, — уже зло сказала мама. — Ну тогда на паперть иди, ко всенощной. Вспомни своего обожаемого Достоевского: смирись, гордый человек. Вот и смирись, попроси Христа ради вместе с убогими. А заодно и для семьи хоть что-то сделаешь, добавишь десятку к своей нищенской зарплате.

— А что? Это мысль.

— Пап, пойдем, — сказал я.

— Куда? На паперть?

— Да нет, на машине поездим. Уроки я уже сделал.

— Интересно, когда это ты успел их сделать? — сказала мама. — А вообще иди. Все равно толку от твоих занятий — ноль.

Конечно, поверить в это трудно, но у нас машина есть. «Запорожец». По паспорту — «ЗАЗ-966». В народе такую модель в отличие от «Запорожца» горбатого называют «мыльницей». И действительно, маленькая, с округлыми, дутыми бочками, она здорово напоминает дешевую пластмассовую мыльницу.

Папа называет наш автомобиль «Буран» и при этом добавляет: «Корабль многоразового использования». А уж это истинная правда. Папа купил его лет пять назад у инвалида. Сколько лет на нем до этого ездили — неизвестно, так как инвалид, в свою очередь, тоже его купил. Так что о многоразовом использовании спорить не приходится.

Сначала папа назвал машину «Спейс-шатл», но потом, когда наши запустили такую же ракету, он немедленно переименовал ее в «Буран».

С некоторых пор, когда появились всякие частники, кооператоры, мама придумала для папы новую пытку: она заставляет его «халтурить» — возить по вечерам граждан, не сумевших поймать такси. Сначала папа сопротивлялся, говорил, что машина старая, изношенная, для этой цели непригодная. Но потом махнул рукой и поехал. Я-то понимал, что дело вовсе не в машине, а в том, что папе стыдно, стыдно и противно развозить по домам и кабакам всякую пьяную шваль. А именно такая публика чаще всего голосовала и лезла в кабину, рыгая и слюнявя шашлычными пальцами пачки денег.

Однажды папа пришел после «халтуры» с «фонарем» под глазом. Он как-то дико улыбался и говорил:

— Спокойно, граждане. Ничего особенного. Обыкновенная конкурентная борьба.

Мама испугалась, побежала ставить ему компресс, кричала, чтобы я отковырял лед в морозильнике, а потом присела вдруг на диван и заплакала. Она прижимала к себе папину уже седеющую голову с примочкой под глазом и говорила:

— Эх, Саша, не в свое ты время родился. Тебе бы в прошлом веке на свет объявиться. Да барином. Сидел бы в своем поместье и читал бы «Кентерберийские рассказы». На староанглийском.

После этого случая папа какое-то время «халтурить» перестал, и мама его не заставляла. Но потом синяк прошел, все как-то забылось, успокоилось, и в один из вечеров папа встал и пошел заводить «Буран». Сам пошел.

«Буран» в городе

Первых пассажиров мы взяли почти сразу, на нашей же улице. Двое парней в кроссовках нетерпеливо запрыгали и замахали перед машиной руками.

— До Кировского, шеф, — сказал один из них, просунувшись в дверцу. — Знаешь лавку, угол Кировского и Карповки?

— Так тут пешком за пять минут дойти можно, — удивился папа.

— Ну ты, шеф, не врубаешься. Закроют же. Там, говорят, «Сибирская» в полный рост. Да ты не волнуйся, треха за нами.

Когда мы подъехали, в магазин уже не пускали. Последние, возбужденные удачей покупатели выходили из дверей с набитыми водкой сумками.

— Черт, непруха! — сказал парень, сидевший впереди, и, посмотрев на папу, добавил: — У тебя, мастер, в «бардачке» пузырь не завалялся? Двадцатник плачу.

Папа отрицательно покачал головой. Парень сунул трешку и вместе с приятелем вылез из машины.

На углу Барочной и Зеленина нас остановил высокий мужчина в дорогом темно-сером костюме. От него приятно пахло какой-то чуть терпкой свежестью, напоминавшей лимон.

— Мне к «Прибалтийской», — сказал он, уверенно залезая в машину. — Но сначала на Ленина. Знаете кафе «Аврора»?

— Знаю, — сказал папа. — Есть там такой гадюшник с видеосалоном.

Мужчина засмеялся и, кивнув назад, в мою сторону, спросил:

— Сын?

— Он самый, — сказал папа.

— Мой балбес чуть постарше. Теннисом занимается. Ездил летом в Болгарию на соревнования. А на будущий год, если, говорит, какое-то там место займет, во Францию поедет. — Он повернулся ко мне и спросил: — А ты, студент, как, в теннис не играешь?

— Не, не играю, — сказал я, — Я в фантики люблю.

Но мужчина на мой юмор не обратил внимания. Из плоской бордовой пачки он достал длинную иностранную сигарету и, не спрашивая разрешения, закурил.

— Зря, зря. Теннис — игра джентльменов. Я сам каждое воскресенье на корты хожу. Чаще, к сожалению, не выходит. Дела.

— А вы, стало быть, джентльмен, — с улыбкой спросил папа, — аристократ?

— Да как посмотреть, — серьезно ответил мужчина. — В Бархатной книге моей фамилии нет. Ну, а если говорить о, так сказать, текущей действительности, то не жалуюсь. Кой-каких успехов добился. Так что если и не аристократ, то по крайней мере ударник. — Он засмеялся и добавил: — Социалистического соревнования. А что это у вас стучит?

— Да колесо заднее. Я его на вулканизацию отдавал, но плохо, собаки, сделали. Шишка какая-то образовалась.

— Ну, вулканизация, последнее дело. Все равно что салфетки штопать.

— У вас тоже машина есть?

— Да, у меня «Додж». В ремонте сейчас.

Возле кафе толпились, покуривая, парни. Девчонки в коротких, как шорты, юбках громко, неестественно смеялись. Когда мы подъехали, дверь кафе распахнулась, и здоровенный парень, под два метра ростом, спортсмен, наверное, бывший, выволок за шкирку какого-то крашеного, с наполовину выбритой головой панка. Бывший спортсмен пихнул панка под зад и равнодушно отвернулся, словно ничего примечательного не произошло. Увидев нашего пассажира, он живо подскочил к машине и торопливо пожал ему руку. Потом они, наверное, поострили насчет нашего «Бурана», посмеялись и скрылись за дверью кафе.

— Пап, — спросил я, — а что это за Бархатная книга?

— Есть такой старинный фолиант, где самые знаменитые русские роды записаны. Ну, там, Рюриковичи, Гедиминовичи. Бархатной потому называется, что переплет у нее из бархата малинового цвета. Нас с тобой там тоже нет. Хотя, знаешь, твой прадед, Алексей Дмитриевич, был дворянин. Не богатый, не знатный, но все-таки…

— Это что же получается, я тоже дворянин?

— Ты? — Папа повернулся и изучающе на меня посмотрел. — Вряд ли. Дворяне при всех своих недостатках были людьми воспитанными. И, уж во всяком случае, не устраивали погромов в музеях.

— Ну, пап, давай не будем больше об этом. Я серьезно спрашиваю.

— А если серьезно… По крайней мере знать об этом нужно. В конце концов не так важно, дворянин он был, крестьянин или священник. Важно помнить.

— А мой прадед, он когда умер?

— Он не умер. Его убили в восемнадцатом году в Петрограде.