Алексей Ельянов - Утро пятого дня Страница 3

Завьялов дергался, размахивал руками, пока не выболтал все, что знал о печальном приключении Женьки Фофанова. Наш красавчик, оказывается, познакомился недавно с какой-то девочкой из Невского лесопарка, она пригласила его на танцы и там, рядом с поселковым клубом, местные парни устроили ему, как заключил Завьялыч, веселую жизнь.

Я жил когда-то в Лесопарке и хорошо знал всех мальчишек. Я подумал, что многим из них мог не понравиться вертлявый и фасонистый заезжий ухажер.

Фофанов теперь собирался отомстить за синяки и хотел, чтобы с ним поехала вся наша группа.

— Ты ведь боксуешь прилично, хошь помахаться? — спросил Завьялов у Володьки.

— Да я вообще-то как все, — неуверенно ответил мой друг.

— А ты? — спросил Завьялов у меня.

— А я там жил, всех знаю, не хочу драться со своими.

— Мандражируешь? — ехидно спросил Завьялов.

— Не мандражирую, а не хочу.

— Своих предаешь? — прищурился Завьялов.

— И там свои. Не могу я, пойми.

— Ну, смотри, дело хозяйское, — с угрозой бросил Завьялов. — Тебе тоже когда-нибудь обломится. На нас не рассчитывай. — Он отвернулся от меня с презрительной улыбочкой и хотел было идти, но вспомнил: — Готовь монету, я предлагаю купить мастеру утюг. Большой, шикарный — и Вася, и двадцать три на семь. Надо всех уговорить.

Я удивился выдумке Завьялова, хотел спросить, что за дурь взбрела ему в голову, но Завьялыч уже побежал к дверям, оттолкнул кого-то, ворвался в училище. Мы с Володькой и подоспевшим Губариком побежали следом.

Справа за фанерной стеной гардероба скучала бабка Корнеевна. Теперь не сезон, бабка Корнеевна отдыхает, но все равно смотрит на нас, как на мучителей.

Слева лестница с гулкими металлическими ступенями. Она гудит и грохочет, когда заканчиваются уроки или когда после утренней линейки скомандуют:

«Разойдись!».

Расходиться мы не умели. Мы разбегались, расшвыривались, разлетались в разные стороны, а потом обязательно хотели втиснуться все разом в одну и ту же дверь. Крепкие каблуки рабочих ботинок колотили изо всей силы по железным ступеням. Еще одна дверь, снова пробка, потом длинный коридор между двумя слесарными мастерскими и тут уж можно испытать, кто кого обставит в беге к самому желанному месту, где самые приятные запахи и самое ласковое тепло в зимнее время — к нашей столовке.

Сегодня утром первыми в столовой оказались фрезеровщики — они тискали друг друга в нетерпении. Я пошел в мастерскую. За мной — Володька и Губарик.

В мастерской собрались уже почти все ребята нашей группы. Одни стояли перед верстаками, напротив стола мастера, там, где обычно мы собирались по утрам, прежде чем получить задание на день, другие жались к окнам, а на возвышении, на стуле мастера, сидел, нога на ногу, Иван Колесников — толстенький, быстрый, за что и прозвали его Колесом.

— Я им уже говорил! — закричал Завьялов. — Они согласны.

— С чем согласны? — не понял я.

— Купить утюг и драться за Фофу, — выпалил Завьялыч.

— Сам ты утюг, — буркнул Володька.

— Так это же знаешь какой дефицит! — опять закричал Завьялов. — Без блата не достать.

— Кончай ты, — оборвал его Володька и подошел к верстаку. Я за ним.

«Ну и хохмач этот Завьялов», — подумал я. И сразу представил, как мы выстроимся перед мастером в день выпуска и кто-нибудь, торжественно вышагивая, понесет в протянутых руках тяжелый чугунный утюг. «Это вам от всей группы, — скажет он. — Большое спасибо за то, что вы нас хорошо учили».

— Ты и будешь дарить? — спросил я, представив, как мастер посмеется над Завьялычем.

— Почему это обязательно я? — возмутился Завьялов. — Староста или секретарь, они у нас главные.

Здоровенный Ковальчук стоял перед щуплым Завьялычем, скрестив на груди руки. Он размышлял, оттопырив губы. Староста, должно быть, хотел, чтобы все ребята увидели его «бешеную работу мозга», как он любил выражаться. Интересно, что бы он сказал, увидев сейчас себя в зеркале? А ничего. Даже не улыбнулся бы. Какое там! Колесо попробовал как-то над ним подшутить, просто так, без всякой издевки, и сразу схлопотал по шее. Нет, с таким человеком невозможно дружить.

Староста медленно и важно прошелся перед всеми, остановился рядом с комсогруппоргом:

— А ты как мыслишь? — спросил он солидно.

Дьячков, тоже вроде Ковальчука, крепкий и сильный парень, штангист и самый, пожалуй, спокойный из всех нас, сидел на верстаке, постукивая пальцами по линолеуму. Он не спешил с ответом. Казалось, что солидность вопроса Ковальчука он хотел превзойти солидностью молчания. Он, кажется, не меньше, чем староста, заботился о своем авторитете, но делал это не зло, не грубо. Он только однажды рассердился на Завьялыча, когда тот решил прозвать его Дьяком. «Я Семен Дьячков, — сказал он всем. — Понятно?» И все поняли, и стали называть его только по фамилии, как это было принято в училище.

Дьячков все еще молчал. Сегодняшний сбор денег был особенным и, кажется, последним. А ведь как часто мы «скидывались по-быстрому» на подарки мастеру и учителям к большим праздникам, собирали членские взносы — комсомольские, профсоюзные, общества «Красного креста», ДОСААФ — или на какое-нибудь групповое дело: на кино, на арбузы, на дорогу и колбасу с хлебом, если «мотали» куда-нибудь за город. Порой нам казалось, что если двадцать семь парней захотят хорошенько скинуться, то можно сделать или приобрести все, что мы захотим: мотоцикл или даже машину, билеты на юг, к морю, или… Приходили минуты сбора, и оказывалось, что самое большее, на что способны двадцать семь парней, это сложиться по рублю или по два.

Одни протягивали деньги свободно, с легкостью — чаще всего это были те, кто жил с родителями. У других подрагивали пальцы. Третьи быстро и застенчиво совали сборщику измятый рубль. Доля взносов каждого решалась по обстоятельствам и, в основном, самыми авторитетными парнями.

— Утюг — это, конечно, мура, — наконец произнес Дьячков. — У мастака и так все отглажено, как надо.

— Он один, без жены, — не унимался Завьялов. — А утюг — это такой дефицит!

Ну и Завьялыч! Все, что он предлагает, обязательно должно быть исполнено. И не откладывая, немедленно, и непременно с общим радостным согласием. А иначе он будет долго расстраиваться и канючить, как ребенок. Даже когда Завьялыч предлагает что-нибудь совсем несбыточное, он так верит в свои придумки, что готов драться из-за них. Трудно понять по его нервному остроносому лицу, когда он врет, а когда говорит правду. Черные горячие глаза смотрят убежденно, в упор, когда ему нужно преодолеть чью-то волю. Даже мастер, хорошо знающий нас, однажды поверил, что Завьялову нужно уйти с занятий на похороны бабушки. Но Дьячкова не убедишь просто так.

— Заткнись ты, — оборвал он Завьялыча. — Ну-ка, Володька, закрой двери.

И вот уже крепкая замасленная палка швабры продета в никелированное ухо дверной ручки. Так запираются двери всякий раз, когда мы решаем какое-нибудь очень важное дело. Стало тихо. Даже странно, что в мастерской не слышно ни разговоров, ни обычного грохота молотков и шарканья напильников.

— А может, купим ему тройной одеколон? — едва слышно сказал Губарик.

Ребята не ответили. Дьячков неопределенно пожал плечами.

— А может быть, хороший портсигар? — предложил Колесников.

— Ты что, он ведь не курит, — хмыкнул Завьялыч.

И тут ребята, перебивая друг друга, стали выкрикивать:

— Кожаный бумажник!

— Авторучку с золотым пером!

— Шляпу!

— Хрустальную вазу!

— Полуботинки!

— Перочинный нож с вилкой и ножницами!

— Будильник!

— Перчатки!

На какое-то время все смолкли. И тогда Ковальчук сказал:

— Что ему будильник, что ему шляпа, что ему утюг, — староста насмешливо посмотрел на Завьялыча, но Завьялов не смутился. «Не хотите вместе, сам подарю», — как будто говорил он всем своим видом. А староста продолжал: — Вся эта мелочь ни к чему. Лучше всего купить ему рубашку с галстуком. Будет носить и радоваться, и нас вспоминать.

«Это он правильно говорит», — подумал я. И удивился, что наши предложения совпали, но поддержать старосту мне не захотелось, я промолчал.

— Я тоже считаю, что рубашку с галстуком, — сказал Дьячков. — И давайте поскорее собирать деньги, а то на завтрак опоздаем.

С этим все согласились. Ковальчук начал обходить ребят. Каждый поспешно отдавал деньги.

— По-быстрому, по-быстрому, — торопил староста. Вдруг он остановился, как будто что-то вспомнил. — Хлопцы, — сказал он. — Ну что ему одна рубашка с галстуком. Что мы, жмоты? Купим ему еще коня. Такой белый, с позолоченной гривой. Из фарфора, я тут приглядел в магазине. Коняга — залюбуешься.

— Он и на мотоцикле скачет неплохо, зачем ему конь? — возразил Колесников. — На то да на это, так и денег не хватит.