Анатолий Максимов - Чудаки с Улики. Зимние птицы Страница 30

Заводной несколько минут стоял в кузове молча и неподвижно, отходил ото сна, потом мелкими, хищными шажками пошел к Козликову, в руках нес централку.

«Отойди, — спокойно сказал он егерю. — Давай разъедемся по-дружески».

Козликов продолжал вырывать сеть. Тогда Заводной выстрелил в «Казанку».

«Второй патрон для тебя», — сказал он егерю.

Тот сразу подумал, что Заводной не фамилия, а прозвище. Вспомнил о своем пистолете, лежавшем где-то в носу лодки. Однако не ринулся за оружием: применять его дозволено для самозащиты.

Козликова пока что не трогали. Егерь отошел к своей лодке. Пуля прорвала борт в ладонь от днища, выворотив наружу тонкую дюраль. Егерь, закурив, думал, что один против пятерых ничего не сделает: сети не отберет, «протокольчика» не составит и вездеход не конфискует. Но как уехать? Уехать — значит, признать себя оплеванным.

Мужчины, сидя в резиновых лодчонках, выпутывали из сетей очумевшую рыбу: карасей, сомов, щук, сазанов… На егеря не оглядывались, словно позабыли о нем. Потом двое остались у сеток, а трое подались в ближние релки погонять козлов. С новыми централками, в добротной одежде, малость выпившие, прошли мимо егеря, даже не взглянув на него. И Козликов почувствовал себя таким беспомощным, ничтожным на огромном пространстве марей и речек…

Он поднялся на крутой берег и наблюдал, как двое, взяв наизготовку ружья, брели по краю релки, третий исчез в лесу. Когда стало трудно видеть браконьеров простым глазом, егерь достал из лодки бинокль. Двое шли в жутком безмолвии. Вдруг Упитанный вскинул к плечу ружье, дернулся назад, еще раз дернулся — из ерника выскочила на марь козлушка. Она падала, поднималась и снова убегала, от нее не отставал козленок. Упитанный еще два раза дернулся от толчков ружья — козлушка и козленок упали в траву. Егерь видел, как Упитанный, отгоняя от лица комаров, подошел к добыче и, кажется, что-то закричал сообщникам.

«Кого-то взяли! — обрадованно разговаривали на резиновых лодках. — Четыре раза стреляли».

А егерь, странное дело, не слышал выстрелов. Он вспомнил снежную зиму, погибающих от голода животных. Явственно представилось ему, как морозной ночью Людмила со своими ребятишками везет на санках сою в тайгу… А может. Упитанный убил именно тех косуль, которых спасла от голодной смерти Людмила с детьми? Зимой не решился он запрячь лошадь в сани, чтоб отвезти сою в лес, и теперь вот не спас животных…

«Что же ты стоишь, Козликов?!» — егеря будто стеганул далекий, с надрывом крик Людмилы.

Спускаясь к лодке, он бормотал:

«Со станции приперлись, субчики. Это вы очистили ружьями релочки, отравили карбитом и газом озерки. А завтра дальше полезете? Ни хрена не выйдет… Теперь-то мне понятно, почему пропали лотосы — от газов, а Людмила грешит на ондатр…»

Он взял из «Казанки» канистру с запасным бензином, залез на вездеход и начал лить бензин в мотор.

«Ты что! — испуганно закричал с озера Заводной. — Убью, гад!» Двое греблись к берегу.

Козликов, не обращая на них внимания, лил бензин в кабину. Опустошил канистру, спрыгнул на землю, потом, немного отступив от машины, чиркнул по коробку щепоткой спичек и бросил на вездеход. Раздался взрыв. Козликова сшибло с ног. Он тут же вскочил, одежда на нем горела. Бросился в воду и потушил на себе пламя. Острая боль пронзила лицо и руки.

Вездеход пылал красным огнем с черным жирным дымом.

«Сичас сдохнешь, гад!» К егерю бежали двое; у одного в руках топорик, у другого — нож.

Егерь взял в носу лодки пистолет и вынул из кобуры. Щелчок затвора образумил мужчин, они поверили: весь обгоревший, егерь убьет сейчас любого, кто бы ни сунулся, — и повернули к пылающему вездеходу.

Козликов завалил в «Казанку» резиновые лодки, снял сети, полные рыбы, завел мотор и поехал домой…

Дырявым ведром Людмила вычерпала из лодки воду, кликнула удальцов и деревенских ребятишек. Дружно вытянули лодку на сушу. Людмила осмотрела лодку, обшарканную, с помятыми бортами, нашла ружейную пробоину и осторожно, как больную рану, потрогала ее рукой.

Зимние птицы

Глава первая

1

После теплого хлесткого ливня речка Амгуна пронесла куда-то последние обломки льдин в песке и мусоре, прозвенела иголками, и тальники опушились желтой вербой, опаленные черные кочки на той стороне взялись редкой щетинкой зелени. Табунки крикливых скворцов словно вихрем переносило с бугра на бугор луга. В это время — движения воды в природе — молодые супруги Рагодины прибыли на побывку из больницы в деревню. Гостили дня три — все на реке. В сумерках возвращались к отцу Гоши, бобылю. У того тесная, прокопченная табаком избенка, только и места было в ней для засиженной мухами лампочки, низко свисающей на скрученном проводе.

Старик Рагодин, весь какой-то взвинченный, острый, сидел на железной кровати, пришивал к рубахе сатиновую заплату; сидел он боком, неловко подвернув под себя ногу с протезом, на котором до колена задралась штанина, оголив потертое желтое дерево. Шил он длинной ниткой, высоко вскидывая руку, разговаривать с приезжими не собирался. Третий день он видит их и решил, что тут не до слов, и в лица больных смотреть ему тяжело.

Нина взяла у свекра рубаху; он сразу засобирал лоскутья, потом долго и старательно попадал ниткой в зазубринку катушки.

— Пока вы гуляли, ребята, я все думал про вас, — хрипло и решительно сказал старик. — И вот что надумал: в больницу городскую больше не улетайте. Скоро год, как отлеживаетесь, а какой толк?

Нина подняла удивленные глаза на свекра, перестала шить. Долговязый Гоша застыл у лампочки, воспаленные губы приоткрыты; ждал, что еще скажет отец. Тот, продолжая вертеть заскорузлыми пальцами катушку, покашлял и с новой решительностью заговорил:

— И дома вам будет житье вредное: откуда ни задуют ветры — с марей да болот несут сырость, удушье, туманы давят; кто бы ни приперся повидать вас, непременно с бутылкой…

— Ну, а куда велишь нам? — нервно спросил отца Гоша. — Ни в больнице, ни дома. Может, в космос?

Рагодин все с катушкой возится.

— В тайгу вам надо, вот куда. Где сопки и елки, где водки нету. На покой, на тишину надо вам… Не ершись, Георгий. Дальше, ребята, слухайте… Водомерка пуста, а дом лиственный еще постоит. Крыша в прошлом году протекала, так я съездил на оморочке, подладил. Выходит, для своих же и сгодится дом-то. Рядом со мной, в надежном месте поселитесь. Я вам всегда помогу. И душа моя успокоится.

— Я в жизни не видела вашей тайги. — Нина резко взмахнула иглой. — Мы перемрем от комаров и одиночества. Медведи и волки загрызут. Нет, папа, в больницу вернемся, там и долечимся.

— Ну, батя, вот это учудил! — Гоша зачелночил по избенке, задевая головой лампочку. — Сидеть в Лустах без людей и врачей — такой вариант не для нас, батя. Мы тебе не старики — лечиться знахарскими травами.

— В больницах твоя мать, Георгий, померла. — Рагодин бросил катушку в картонную коробку, жесткое лицо сделалось как бы железным — признак крайнего напряжения воли. Что-то роковое видел старик в сыне и невестке, и некогда ему колебаться да выбирать, что быстрее спасет их, надо идти на крайний, отчаянный поступок. Долго, со стариковским упорством Рагодин рассказывал своим о целебных сопках, покое, приводил немало случаев, как возле пасек, в тайге излечивались люди, совсем пропащие легкими. Он и умолял своих детей, чтоб ради него пожили они с месяц на здоровом воздухе, а там видно будет.

Мало-помалу супруги начали прислушиваться к настойчивому Рагодину. Гоша пожаловался на строгий режим в больнице, на раздражающие процедуры: и дальше зеленого забора никуда не высунешься, и не каждый раз тебя отпустят домой…

— А что! — озорно выпалил Гоша. — Поживем, Нинуля, с месячишко на водомерном посту, а? Ничего не потеряем, зато батю уважим; охота, рыбалка, ягоды, грибы — все нашим будет. Как думаешь, Нинуля?

— Не знаю. Растревожили вы оба меня. Голова пошла кругом.

2

Утром привез Рагодин на телеге к берегу кое-какую утварь, нужную хоть и в маленькой семье, погрузил на плоскодонку, посадил молодых, закутал в тулуп, чтобы не студило встречным холодным ветром, и велел лодочнику отчаливать на водомерный пост.

Года два назад с поста выехали водомерщики по одной причине: подросли ребятишки, пора учить их в школе; с тех пор дом стоял заколоченным. Каждую осень старик ездил опаливать его со всех сторон, спасая от лесных пожаров, чинил крышу. Так и берег добротный дом, вовсе не зная, будут ли жить в нем люди. Самое главное для человека — дом, вот и охранял.

Вокруг поста частые сопочки, заросшие деревьями и кустами. За рекой начинал зеленеть черемушник, дальше вздыбились горы в сизой хвойной дикости. Ниже поста сверкающая стремнина билась об залом — нагромождение бревен и деревьев, вывороченных с корнем — и вечно шумела. Над постом нависло мозглое небо, то и дело брызгал по воде редкий дождь.