Мамин жених - Римма Михайловна Коваленко Страница 31

рассказываю ей о Нефертити, или что-нибудь из тех времен, когда была влюблена в Митю, или о своей подруге Кларе. И получаю от нее за это в один из вечеров по полной программе. Нефертити — законченная мещанка, ни в какого Митю я не была влюблена, все это глупость, вздор, а Клара тянет меня назад: если у меня тройки случаются, то у нее они — высшая отметка.

Утром по дороге в школу я думаю о Мите. Он никогда не убьет своего отца. И никогда не бросит Манечку. Когда у них родится ребенок, Митя сразу станет веселым, добрым, забудет свои дет-скис обиды и даже простит своего отца. Но я его никогда не прощу, ту «лягушку» буду помнить, наверное, и в старости.

На уроке я шепчу Кларе о вчерашних событиях, о своей встрече с Митиным отцом. Математичка подлавливает меня на самом драматическом месте, когда мы с Нефертити поедаем розовую рыбку.

«Новикова, что такое предел?»

Сначала вопрос кажется мне издевательским. Терпение у математички лопнуло, и она таким вот образом сообщает мне об этом. Но Клара листает учебник, пытается мне что-то подсказать, и я прихожу в себя.

«Предел, — отвечаю, — это такая постоянная величина, которую никогда не может достичь величина переменная, как бы ей этого ни хотелось. В общем, разность между пределом и переменной величиной будет всегда меньше любой, даже наперед заданной величины, как бы мала она ни была».

Математичка сражена. Я и сама удивлена, что все это всплыло в моей памяти.

«Вот видишь, — говорит она, — хоть и своими словами, но все правильно».

Ее скупая похвала возносит меня до небес, и я бросаюсь в рассуждения:

— А вот в жизни почему-то предел — величина досягаемая. То и дело слышишь, что кто-то дошел до предела и даже перешагнул его…

— Об этом поговоришь на уроке литературы, — останавливает меня математичка, — садись, Новикова, три.

— Доумничалась? — спрашивает Клара.

А я другой отметки и не ждала. Не надо мне ни четверок, ни пятерок по этому бесчувственному предмету. Предела, видите ли, не существует. Тогда зачем эта переменная величина, как дурочка, стремится к нему? Что это вообще такое — стремиться к тому, чего нет?

На перемене Клара говорит мне:

— Как это можно было оставить у какой-то Нефертити сумку? Да они с Жоржем уже прикончили ее. И тебя еще угораздило с этой розовой рыбкой. Ну зачем ты ее ела?

Я молчу. Клара продолжает возмущаться:

— Рыбки ей чужой захотелось! У тебя что на шее — голова или кочан капусты?

На шее у меня что-то вроде чердака, по которому гуляет ветер. Ну зачем я на самом деле связалась с этой сумкой? Митя когда-нибудь встретится с отцом. «Как тебе понравилась розовая рыбка?» — спросит Сергей Петрович. «А там никакой такой рыбки не было», — ответит Митя. В глазах темнело, земля под ногами качалась от всего этого.

— Клара, — говорю, — может, ты сходишь со мной за сумкой? Что-то мне кажется, что одна я не выберусь из этой истории.

— Выберешься, — отвечает Клара, — а со мной еще больше запутаешься и не извлечешь никакого урока.

Клара умнеет на глазах: «Не извлечешь никакого урока». Да сыта я вашими уроками, дышать уже нечем.

— Ну и правильно, — отвечаю, — вот когда я буду тонуть, ты вытащишь меня или вынесешь из горящего дома. А плестись куда-то за какой-то сумкой — это разве подвиг?

— Обижайся, сколько влезет, — Клара стоит на своем, — и больше не нагружай ни себя, ни меня разными глупостями.

На дверях Нефертити серебрится металлическая тройка. Впервые я гляжу на эту цифру как на знак собственной посредственности. Кот Вася, вошедший вместе со мной в подъезд, поднимает голову и смотрит на меня изумрудными глазами. За дверью голоса, я различаю смех и кашель Жоржа. Ну все: прощай, Митина сумка. Там, за дверью, ее уже приканчивают, пир в разгаре.

Дверь мне открыла Нефертити. Я вошла и уставилась на сумку. Никто к ней не прикасался, лицо кудрявой красавицы было в тех же буграх и шишках. А на столе в комнате все та же сахарница и овсяное печенье. Я подошла к столу и опустилась перед Жоржем на колени. Не знаю, как это получилось. Может быть, силы покинули меня, и я рухнула?

— Что это значит, — спросила Нефертити, — ты перепутала Жоржа с римским папой?

Я поднялась, лицо мое пылало.

— Никаких вопросов, — сказал ей Жорж, — лучше поставь чайник, этот уже остыл.

Если бы они знали, как я была перед ними виновата, как любила их в этот час, старенького Жоржа и рыжую, веселую мою Нефертити. Кто бы удержался от вопросов, когда перед ним бухаются на колени? Только эти великие люди.

Нефертити наливает мне чай, и на ее руках бренчат серебряные браслеты. Натруженные работой руки, корсеты уже выскользнули из них, как живая рыба, но много чего в этих руках еще осталось.

— Знаешь, Аня, — говорит она, — на карнавал в Рио-де-Жанейро я бы уже не поехала, но в охотничьем домике где-нибудь на берегу озера с удовольствием бы пожила. Хотя, поверь мне, и дома жизнь прекрасна.

Жорж посмеивается, это такой мужской, снисходительный смех. Спрашивает:

— А на свою родину, в Египет, ты не хотела бы съездить?

Нефертити отмахивается от него обеими руками.

— Не слушай его, Аня. Никто не родился в Египте. Это так переврали в метриках городок, в котором я родилась. А уж из метрик пошло во все другие документы.

— Но тебе нравится, что в паспорте Египет, — никак не отвяжется от нее Жорж, — это сближает тебя с фараонами.

— Подумаешь, фараоны, — отвечает Нефертити, — ничего особенного, обыкновенные цари. Забинтовали их, сохранили, а зачем? Все равно им уже не гулять по своему Египту.

Любой пятиклассник знает про фараонов раз в десять больше, чем они. Ну и что? Есть и другие знания. Например, какие корсеты носили женщины из нашего дома в конце двадцатого века, какие смешные ошибки случались в метриках, с какими тяжелыми сумками подходили к своим бывшим домам беглые отцы.

Я иду в коридор, где в углу морщится кудрявая красавица. Запускаю руку в сумку и вытаскиваю коробку конфет. Сквозь прозрачную крышку просвечивает шоколадное чудо.

— Ты уверена, что мы не грабим Митю? — спрашивает Нефертити.

Я уверена, что не грабим. Того, что осталось в сумке, Мите больше чем достаточно для горьких воспоминаний. И вообще мне кажется, что Митя не примет это подношение. Иначе Сергей Петрович сам бы вручил его Мите. Говорю:

— Этими конфетами угощаю вас я. Митя, возможно, будет недоволен,