Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке Страница 32

13

Пронька пришел с работы не в духе. Батрачил он у Федота Лыкова. Батрачил не каждый день, а когда была в нем надобность. Тогда за Пронькой прибегала пятнадцатилетняя длиннокосая лыковская дочь Танька. Пронька у Лыкова справлял разную работу, смотря по сезону: зимой пилил и колол дрова, возил воду, ухаживал за скотом; летом косил траву; осенью помогал убирать, молотить и засыпать в сусеки пшеницу; весной — пахать, боронить, сеять. За весь труд Лыков отмерял осенью Проньке несколько пудовок зерна, которого не хватало до середины зимы. Ни денег, ни других каких-либо продуктов Лыков не давал. Такой сквалыга, искать — не найдешь. Даже обещанное зерно когда насыпал в кули — руки дрожали. Нанимая Проньку, кормить обещал, обновку к праздникам дарить. Все оказалось брехней: ни портков, ни сапог, ни даже рубахи не дал.

Сегодня Пронька переделал черт знает сколько работы, а Лыков: «Кормить-то, паря, нечем тебя. Да и не проголодался, чать: работал, вишь, с гулькин нос». Сволочь. Правильно большевики и партизаны делают, что бьют таких. И этому бы всыпать нужно хорошенько.

Очень злой Пронька. Готов зубами порвать кого-нибудь. Сам голодный — ладно. А что делать тете? Не просить же милостыню? Да она и версты не пройдет: дома-то еле-еле ноги передвигает. Болеет. Если бы не Пронька, давно бы умерла с голода и холода. Эх, жизнь! Надо бы хуже, да хуже некуда!

Сидит Пронька в избенке об одной комнате (тут все: и кухня, и горница) и голову опустил: что делать? Был бы один — ушел бы куда-нибудь в другие места. Может, в город. За деньги бы работал. Смотришь, за год-два обулся бы, оделся и сыт был. Да тетю жалко. Как оставишь ее? А она у Проньки единственная родня. Нет у него больше никого на свете, кроме этой больной старой женщины. Были бы живы мать да тятька, может, и по-другому все пошло. И тетя бы не болела. Из-за него эта хворь привязалась к ней.

Лет десять тогда было Проньке. Однажды зимним утром кто-то занес из волости письмо в казенном пакете. Мать прочла и упала как мертвая: в письме говорилось, что рядовой Петр Игнатьевич Сапегин геройски погиб за царя и отечество в какой-то неведомой Галиции. Петр Игнатьевич Сапегин — это тятька Пронькин.

Мама после того зачахла и вскоре умерла. Ранней весной. Крепко плакал Пронька по тятьке. Но поплакал да перестал. А как мать умерла — одурел с горя. Пошел на реку в полынье топиться. Тетя спасла — бросилась прямо в ледяную воду за Пронькой. Его выходила, а сама на всю жизнь заболела.

Вот и живут они вдвоем уже сколько лет. Поначалу-то не очень голодно было: борова закололи, двух овечек. В погребе малость картошки оставалось, капуста квашеная, огурцы. Зато на другой год хватили лиха через край: ни хлеба, ни мяса, ни дров. Посмотрел, посмотрел Пронька на такую жизнь, на то, как день ото дня чахнет тетя, и пошел по улицам и дворам: у того хлеба выпросит, у другого силой возьмет. Это у мальчишек, конечно. Били Проньку за такие волчьи ухватки. Но зато приносил он домой то шанежки, то пирожки, то хлеб.

— Откуда это у тебя, Проша, такие вкусные пироги? — спрашивала тетя.

— Соседка тут одна угостила...— врал Пронька.

И всегда врал: то-де Лыков ему дал, то опять соседи.

Сначала Пронька завидовал тем, у кого были отцы-матери да еда. Завидовал до слез. Потом озлел. Глянет на чью-нибудь сытую рожу да так и сожмет кулак, чтоб треснуть. И бил. С удовольствием, с радостью. Но потом иначе стал действовать: спрятал зло и ненависть к сынкам богатеев подальше, стал играть с ними, заступаться, позволял устраивать над собой шутки, придумывал для них забавы. За все это они платили ему едой. Любой. Пронька ни от чего не отказывался.

Однако все равно были дни, когда ни куска хлеба не удавалось получить с кулацких столов. И Пронька стал все чаще и чаще наведываться по ночам в чужие курятники, лабазы и погреба. Завел на всякий случай дружбу с колчаковскими дружинниками, выполнял их разные поручения. Мало ли что случиться может? Вдруг поймает его в каком-нибудь погребе хозяин, смотришь — заступится кто из них.

Чем бы все это, однако, кончилось — неизвестно. Тут случилось такое, что разом перевернуло Пронькины мысли. Он узнал неслыханную новость: Артемка Карев убил фельдфебеля. Сам убежал, а мать избили и посадили в тюрьму.

Пронька был ошарашен. «Вот черт парень! Бах — и каратель ноги кверху! Где он наган достал?»

Пронька думал об Артемке, а у самого в сердце просыпалось беспокойство и нечто вроде зависти. Нет, не Артемкиной славе завидовал он. Другому: почему он, Пронька, нетрусливый, ловкий, сильный, ни разу в жизни не попытался постоять за себя, за тетю, не взбунтовался, не хрястнул топором того же кровопийцу Лыкова, когда тот обделяет в расчетах? Почему он, вместо того чтобы драться за свое место в жизни, юлит, подхалимничает перед кулацкими сынками, выклянчивает жалкий кусок хлеба? Гадко и противно. Пронька всегда чувствовал это. И все-таки продолжал лезть к ним, как побитая собака.

«Нет! Довольно! Кончено!» — словно молотком вбивались протестующие мысли.

В волости собирались охранники и солдаты для розысков Артемки Карева. Пронька увязался за Кузьмой Филимоновым.

Когда неожиданно увидел под кроватью горящие, словно угли, Артемкины глаза, чуть не вскрикнул. Трясся: не вздумал бы и Кузьма заглянуть под кровать. Всю обратную дорогу Пронька был возбужден, смеялся, болтал разную чушь, радовался тому, что не удалось колчаковцам схватить Артемку.

На другой день утром прибежала Танька:

— Тятя кликал. Работа какаясь есть.

— Сейчас приду,— буркнул Пронька.

Не «какаясь» работа была в этот день у Лыкова, а трудная, изнурительная. Задумал он выкопать новый, еще больший погреб под зреющий урожай овощей и картофеля.

До полудня Пронька накидался земли так, что долго спину не мог разогнуть. Пока работал, Лыковы пообедали, после его позвали. Глянул Пронька на миску с пустыми щами, на краюшку хлеба, и ярость забродила в нем.

— Ты чего, дядя, столь хлеба положил, будто двухлетнему? — сдержанно спросил Пронька.

Лыков сверкнул маленькими глазками и тоже спокойно ответил, хотя наглость батрака ударила в самое сердце:

— Съешь, еще подадут.

— А ты мне сразу давай! — вдруг сорвался Пронька.— Сразу! Понимаешь? Весь каравай, а нечего, как пса, подкармливать кусочками.

Лыков тоже взбеленился:

— А ты что за прынц такой? Работать мал, а жрать что боров! Скажи спасибо и за то, что сдохнуть тебе да тетке не даю. Кормлю.

Проньку будто подожгли:

— Кормишь? Из жалости, да? И из жалости на моей спине катаешься, да?

Дородная Лычиха, Танька и трое меньших застыли в удивлении на своих местах.

— А ну, не базлай,— рявкнул, надвигаясь, Лыков.— Не то так охожу — дороги домой не взыщешь!

Пронька сжал кулаки, отступил на шаг, зашипел:

— Ты меня, дядя, не пужай. Я не из трусов. Давай мне хлеб, корми как положено и расчет производи по совести. Не то сожгу избу. Клятву дам — сожгу.

Лыков ошарашенно остановился. Глянул в высветленные ненавистью Пронькины глаза, замигал. «Как бог свят — спалит. Такой спалит, рука не дрогнет. Ах ты, бандюга худородная!» И вдруг осел, будто опарное тесто, крепко встряхнутое.

— Дай ему, Лукерья, каравай,— сказал жене.— Пусть подавится.— И ушел в горницу.

— Не подавлюсь, дядя. Горло от голода во какое широкое!

Пронька взял каравай хлеба и пошел домой, чуть не приплясывая от одержанной победы.

Дня четыре Пронька валялся дома на лежанке, беспечно болтался по улицам, намеренно минуя богатые дома, откуда зазывали его дружки-кулачки. На пятый день опять прибежала Танька. Встала боязливо у порога, произнесла тихонько:

— Проня, тятя зовет... Он не в обиде на тебя...

Пронька хмыкнул презрительно.

— Еще бы обиделся! Обдирает, издевается, да он же и обиделся бы!

Однако пошел. Лыков же, безуспешно проискав эти дни нового работника (никто не шел к нему из-за его жадности), приветливо, даже ласково встретил Проньку. Весь день проработал Пронька, и Лыков трижды кормил его, на обед даже мяса в щи положил, которое Пронька не стал есть, завернул для тети.

Пронька радовался: быстро скрутил скрягу! Но зря радовался — недели через три Лыков стал снова самим собой: резко сократил харч. «Нечего, паря, есть, сам видишь». А что Пронька увидит, если они обжираются тогда, когда его нет или работой занят? Но каравай хлеба Лыков выдавал Проньке каждый раз. И это кое-как мирило Проньку с хозяином.

Однажды Пронька, как нередко бывало, забежал под вечерок в дежурку послушать, о чем болтают охранники. Зашел как свой, к которому давно привыкли.

Напротив дежурного стояла старушка с узелком. Пронька сразу узнал: Артемкина бабушка. Она беззвучно плакала, торопливо смахивая слезы натруженными узловатыми пальцами.

— Тебе было сказано,— грубо говорил дежурный,— чтоб не шлендала сюда? Было. Какого черта снова приперлась? Еще раз говорю, и заруби это на носу: передач для твоей дочки не примаем. Пускай дохнет от голода. Я на месте начальства и казенного харча лишил бы ее: пущай знает, как выращивать сынов-бандитов.