Анатолий Голубев - Никто не любит Крокодила Страница 32

Стояла отличная солнечная погода. Легкий бриз, дувший на старте робко и потому вселявший надежду, что к полудню уляжется совсем, наоборот, стал крепчать. Надлежало решать — или сейчас, или никогда!

Роже подал Гастону и Эдмонду условный знак, чтобы прикрыли. Как только втроем они полезли вперед, «поезд» заволновался в тревоге перед возможной атакой. И не ошибся. Зависнув сбоку, Гастон и Эдмонд буквально на мгновение отрезали итальянцев, собиравшихся сесть на колесо Крокодилу. Но для Роже короткого мгновения больше чем достаточно. Он рыскнул под ветер на левую сторону дороги, оставив всю струну справа. Как в бридже при бескозырной игре, перехватив ход, оставляют безвольной длинную и сильную масть.

Наглость — атаковать в одиночку, навстречу порывистому холодному ветру. И наглость эта гипнотически сковала «поезд». Роже, легко оторвавшись от соперников, начал стремительно уходить вперед. В течение первого часа он наскреб три минуты отрыва. Недурной запас, не будь встречного ветра. Роже понимал зыбкость преимущества в такую погоду. Адская работа только начиналась.

«А может, все-таки подождать? Вчера было так трудно. Где гарантия, что перед самым финишем не скрутит, и тогда ни времени в запасе, ни сил?!»

Крокодил невольно искал ход для отступления. Поняв это, взъярился.

«Неужто Оскар прав и пора снимать колеса?! Последнее время все мерещится, что почва начинает уходить из-под ног. Будто верчусь в беличьем колесе. Чувствую: надо кончать, но как?

Горько, боязно расставаться с велосипедом, потому что он — это я. Ведь я так много знаю о гонках, так много умею! Спорт — он доставлял мне столько неприятностей, столько боли душевной, столько горьких минут! Спортивные радости скупо разбросаны крупицами. Их так мало, что они должны легко забыться, как забывается все хорошее. Память беспощадна. Когда я иду в отрыве, да еще в одиночку, в голову лезет всякая чертовщина. Неужели мало мук переносит мое тело в седле, чтобы память мучила еще и мозг?»

Роже так и не принял решения, как поступить.

Решение сложилось само собой. И это было противно натуре Крокодила, всегда четко определявшему, что следует делать и как поступать.

Машина прессы догнала перед самым подъемом. Радостная Цинцы махала рукой, что-то кричала своим спутникам в лимузине. Настроение Крокодила в ту минуту совсем не соответствовало оптимизму Цинцы. Но само ее присутствие рядом заставляло Дюваллона подчиняться ее настроению. Такой она была всегда — шумной, резкой, убеждающей. И, честно говоря, очень эгоистичной.

«У кого из нас нет недостатков?» — думал Роже, когда в размолвках пытался убедить себя, что связь с Цинцы пора рвать. Его удерживала не столько любовь, сколько ее всеподавляющий энтузиазм к любым сторонам велосипедной жизни. Она могла спорить до хрипоты о тактике. Она сыпала тысячами подробностей, о которых порой не знал он, гонщик. И, конечно, она была куда опытнее в жизни, чем он.

Женщина — велосипедный репортер — это нелегко. Мало умения лихо печатать на машинке, надо быть накоротке с тысячью и одной мистической вещью велосипедного мира. Работа ночь напролет — обычное явление. Утром новый этап, передача материала, снова этап и новое ночное бдение.

Цинцы считается специалистом, к которому можно обратиться с любым вопросом. Как-то ей показали фото и спросили, кто на нем изображен. Она не только узнала парня, но и добавила: «Гм-м, а парень в этом году сменил руль на своем велосипеде!»

Роже меньше всего хотел красоваться перед телевизионной камерой в ту минуту растерянности. Он постарался выглядеть как можно беззаботнее: завтра, а то и сегодня вечером мир должен увидеть знакомого, всесильного Крокодила.

Гонка под конвоем телекамер хуже всякой средневековой инквизиции. Ты словно на дыбе: терпи, хоть и больно. Многие репортеры, поприсутствовав на старте, укатывают на финиш смотреть гонку на голубом экране. Только фанатики типа Цинцы словно безумные носятся по трассе, не довольствуясь последними милями, которые показываются телевидением полностью.

Роже старался не обращать внимания на суету телевизионных мальчиков. Цинцы объясняла, что кроме пяти постоянных камер на финише четыре установлены на автомобилях и мотоциклах. Вот как эта, на машине, в которой сидит Цинцы. Камера стоит на крыше, подобно тяжелому пулемету на башне танка. И парень, высунувшийся по пояс из люка в крыше, корректирует огонь. Две специальные камеры слежения с мониторной записью строчат беспрерывно, готовые в любую минуту доказать, кто прав, кто виноват.

«Люди скоро вообще перестанут ходить на гонку. Рядовой болельщик включает телевизор на треть часа, смотрит последний спринт, слушает, как бахвалится победитель и оправдывается побежденный,-и доволен. Мы скоро отвыкнем от зрительских криков, только стрекот телекамер будет аккомпанировать гонке».

— Как едется, Роже?! — прокричала Цинцы. — Тебя можно снимать или откатишься назад?

— А что посоветуешь, Ваша женственность? Цинцы, как всегда, смотрела в корень.

— Впереди еще много километров!

— И я об этом!

— Ты серьезно решился на уход? Похоже, «поезд» не верит. Ребята тоже! — Она кивнула на операторов. — Стоит ли им тратить пленку?

— Стоит тратить! — твердо сказал Роже. И только в ту минуту осознал, что теперь для него нет иного выбора, как идти вперед. Вот так зачастую приходит скороспелое решение, отнявшее бы в ином случае немало сил и времени.

«Мы так легкомысленны в вопросах, где нужна обстоятельность! И расплачиваемся за это кровью…»

— Умница! Я им говорила!…— Цинцы кричала так, что было слышно не только Роже, но, очевидно, и на дальних зеленеющих полях. Голос Цинцы постоянно сопровождал Крокодила в этой гонке, и Роже было приятно его слышать. — Ты не устал? — Цинцы почти положила микрофон на плечо Роже. — Сможешь атаковать, если «поезд» попробует тебя достать?

«Щедрая Цинцы! Она готова помогать кому угодно. И какого дьявола ей нужно записывать это интервью для телевидения?! Неужели она и впрямь верит, что я смогу взять этап в столь долгом отрыве? Воистину оптимистка!»

— Если бы не мог атаковать — спокойно дремал в «поезде». Выбор сделан.-. Роже решил похорохориться. — Я выиграю этап в одиночку. Чтобы не думали, будто Крокодил носит теперь другую кличку…

В такие минуты Роже собирался, понимая, что каждое слово, столь естественное сейчас, после неудачного финиша может сделать его посмешищем. Сколько раз из уст гонщиков вылетали слова задолго до того, как их следовало произносить!

Лихую игру ввел на телевидении все тот же де Брюн. Он накладывал звуковую запись на совершенно не соответствовавшую ей видеоленту. Крокодил смеялся от души, глядя на такие юморески. Естественно, когда он не был их печальным героем. Роже помнил, как де Брюн спросил у Форментора, может ли сегодня атаковать Дюваллон. Тот ответил, что исключено — Крокодил устал. Именно в ту минуту Роже ушел от «поезда» и выиграл с отрывом в шесть минут.

Цинцы задала еще несколько вопросов. Камера щедро стрекотала, подтверждая зрителю достоверность взятого интервью.

— Роже, будь умницей! Мы поедем с тобой!

— А где Оскар?

— У него проблемы в хвосте гонки. Подряд два прокола. И оба у Эдмонда. Но радио сообщает, что вместе с Гастоном они уже догоняют «поезд».

— Если доберется до «поезда», пусть не задерживается и едет ко мне. Я решил пройти сегодня в полную силу… — Ветер не пугает?

— Пугает. Но со страху лучше катится!

— Удачи тебе, Роже! — Цинцы послала воздушный поцелуй, и «феррари» отвалился назад.

Роже играючи взял первый прим, пройдя по голому, скучному склону с одним довольно крутым «лбом». На промежуточном финише зрителей не было: только официальные лица да несколько машин с гостями. Подогревая себе виски, они приветствовали Крокодила громкими разноголосыми криками.

Это выглядело издевательством, хотя в основе приветствий лежали и добрые побуждения. Издевательство поднимать бокал на глазах человека, качающегося от усталости в седле. Но так уж заведено: каждому — свое.

«Одно удовольствие смотреть на зад директорской машины и воображать себя королем Фаруком: почетный эскорт с сиренами и прожекторами! А впереди еще пятерка полицейских мотоциклов с рыжим капралом во главе да машина информации, на каждом перекрестке выкрикивающая динамиками: „Идет лидер Роже Дюваллон!“ Персональный комиссар за спиной! Король Фарук — и только!

Крокодил встал и начал переваливаться с боку на бок. Следовало дать отдых ногам и размять затекающую спину. Хотя движешься по дороге, тяжко оплачивая каждый метр, одиночеств; отрыва и однообразие движений создают иллюзию, что долго сидишь неподвижно в чертовски неудобной позе.

И еще страшно одиночество тем, что в такие минуты больше, чем когда-либо, размышляешь о жизни.

«Чего взгромоздился на эту железку и работаешь так, что кажется вместе с семью потами сходит собственная шкура? На финиш приезжаешь, будто освежеванный кролик — весь красный от пота, напряжения и крови… Ну вот, опять. — Роже мазнул обратной стороной ладони под носом, и темная кровавая полоса перечеркнула пальцы. — Хорошо, лопнул капилляр, а если солидный сосудик? Через несколько минут превратишься в свинью. Кровь из носа смешается на груди с потом и расползется разводами, как на промокательной бумаге. Бр-бр-р!… И как не хочется, чтобы на тебя глядели именно в такую минуту! Но телекамеры вездесущи! Никогда прежде зрители не видели настоящий спорт таким приниженным, со всеми болячками, под увеличительной линзой общественного внимания. Любой грязный или трагический случай немедленно обращается в золото… И кровь наша, и пот наш, все — в золото! Нужен, очень нужен мир, в котором было бы безопасно называться человеком!»