Макс Бременер - Тебе посвящается Страница 33

— И вообще я вам больше не актив! — закончил он в сердцах анекдотической фразой, сказанной однажды Ляпуновым, когда Котова по какому-то поводу утверждала, что «активисты должны…».

Зинаида Васильевна ушла, а через минуту вернулась с Жильниковым. Жильников пожал Валерию руку, Котова оставила их, и секретарь райкома спросил просто:

— Ну, как тебя понять: блажишь или обиделся крепко?

— Да нет, что вы… — неопределенно ответил Валерий, которому одинаково не хотелось признаваться как в том, что он блажит, так и в том, что он обиделся. — Просто, знаете, уроков очень много нам задают, времени совершенно не хватает…

— Значит, обиделся, — сказал Жильников, точно Валерий только что подтвердил это. — Это нехорошо. Цыкнули на тебя, и ты в сторонку. Обиделся. А мне по душе человек, который, если считает, что прав, свою правоту доказывает. Я вот знаю, например, одного коммуниста. Он настаивал на своей правоте — речь шла об отношении к товарищу по работе — и нескольким нечестным людям очень этим мешал. Они оклеветали его. Он был исключен из партии, но не опустил рук, доказывал свою правоту, и вот недавно его восстановили в партии, а клеветников разоблачили и наказали. Интересно, что такой человек сказал бы о твоей обиде, а? — И совсем неожиданно Жильников закончил: — Ты зайди сегодня после уроков к завучу.

Евгений Алексеевич принял Валерия в пустой учительской.

— Садитесь, Саблин, — сказал Евгений Алексеевич.

Валерий опустился на громоздкий клеенчатый диван, и завуч сел рядом с ним.

— Кого-то мне ваша фамилия напоминает, — сказал завуч. — Вы-то, наверное, не можете мне подсказать, кого?

— Не могу, — согласился Валерий.

Ему пришло вдруг в голову, что, может быть, завуч знал его отца. У Валерия не раз раньше мелькала мысль, что в жизни ему доведется, наверное, встречать людей, которые знали его отца. Неужели именно Евгений Алексеич?..

— Сообразил, — сказал завуч. — Мне ваша фамилия напоминает похожую: Саблер. Был такой красный командир в гражданскую войну. Слыхали когда-нибудь?

— Читал где-то, по-моему.

— Наверное, читали… Ну что же… Я с вами буду говорить не как завуч, а как член партийного бюро, которому поручена работа с комсомолом. Не хотите больше быть вожатым? Мне говорили, вы с душой начинали.

— Меня потом отстранили. Пионеры знают. Теперь, выходит, сызнова начинать? Мне после перерыва еще трудней будет…

— Но что же делать? Поработаете — станет легче, станет хороший отряд. Я хотел бы быть завучем в хорошей школе. А работаю, как знаете, в неважной. Однако, раз она такая, надо же ее сделать иной?

— Я не отказываюсь вовсе быть вожатым…

— Надеюсь. А правда, — спросил он вдруг, — будто вы сегодня заявили: «Я — не актив…»?

— Говорил. Так ведь…

— Вот хуже этого не придумать. Это лыко я вам, пока жив, всегда буду в строку ставить!

— Почему, Евгений Алексеевич? Я ведь Зинаиде Васильевне потому, что она… — И Валерий передал завучу свой последний разговор с Котовой.

— Все равно! — проговорил Евгений Алексеевич. — Какова бы ни была Котова, вы не могли так сказать о себе! Меня, Саблин, тоже отстраняли. На срок более долгий, чем вас. Но у меня перед назначением в вашу школу не было вопроса: «Что ж, начинать сызнова?» — который задаете себе вы.

Валерий молчал.

— Знаете, это простая вещь, но не все постигают: будущее, для которого мы живем, приближается не оттого, что проходит время, а только если мы — актив! Просто, верно?

— Да, — согласился Валерий, думая, как неудачно получилось, что его случайную, назло сказанную фразу — собственно, даже не его, а ляпуновскую! — завуч принял всерьез. Никогда он не желал так сильно обелить себя. Но не видел, как это сделать, не роняя достоинства.

В это время приоткрылась дверь, и показалась на миг голова Хмелика.

— Ко мне? — спросил громко Евгений Алексеевич.

— Нет… Я к нему вот… — ответил Хмелик, останавливаясь на пороге и бросая быстрые взгляды на Валерия, завуча и в коридор.

— А что такое? — спросил Валерий.

Хмелик нерешительно взглянул на завуча — тот присел к столу у окна — и вполголоса возбужденно заговорил:

— Стоим мы с Генкой… возле пионерской… Вдруг Тишков… А говорят, вы опять у нас… И мы…

— Ладно, сейчас, Леня, — прервал Валерий, обняв Хмелика за плечи и радуясь, что Хмелик за ним пришел. — Евгений Алексеевич, я пойду.

ОТЧИМ

Мне было семь лет, когда мои отец и мать расстались. Мать собиралась выйти замуж за человека, о котором я поначалу знал только, что фамилия его — Комиссаров. Затем я услышал, что у Комиссарова есть автомобиль, на котором он ездит на работу и с работы, в театр и в гости. Это его персональная машина. Он и сам умеет ее водить.

В то время я очень интересовался автомобилями, а разрыв между отцом и матерью не воспринимал трагически — оба они продолжали жить со мною и никогда при мне друг с другом не ссорились. Поэтому я спросил мать:

— Машина с собачкой на радиаторе?

— Нет, — ответила она, — попроще. Марки «ГАЗ» — первая советская. Совсем новенькая.

— А гудок какой? — полюбопытствовал я. — С резиновой грушей?

— Откровенно говоря, сыночек, не обратила внимания, — ответила мама, пудрясь перед зеркальцем и взыскательно глядя на свое отражение. — Вот на днях познакомлю тебя с Александром, вы с ним, конечно, подружитесь, он тебя и покатает и все тебе объяснит насчет машин. — Мама защелкнула пудреницу, из которой при этом вырвалось крошечное ароматное облачко и тотчас опало розоватыми пылинками на паркет.

Потом мама обняла меня и ушла.

Через несколько дней ко мне пришла бабушка, мамина мама, чтобы вести меня в гости к Комиссарову, который жил неподалеку вместе со своей сестрой и племянником-студентом. Перед тем как мы отправились, мамина мама спросила у папиной мамы, не возражает ли она против того, что я иду знакомиться с Комиссаровым и его семьей. Папина мама отвечала, что не может этому препятствовать.

— Иди, мой дорогой, — сказала она мне, — и не задерживайся в гостях долго: помни, что я буду тут без тебя скучать! Потом расскажешь нам с дедушкой, как тебе там понравилось.

О Комиссарове ни мой отец, ни его родные никогда не говорили дурно. Но о том, что мама выходит за него замуж, упоминали всегда с оттенком жалости к ней.

Придя, мы не застали Александра дома. Он задержался на работе. Нас ждали его сестра и племянник. Племянник, отложив в сторону книжку, включил электрочайник. Сестра Комиссарова сказала радушно:

— Дайте-ка, дайте-ка я посмотрю на своего нового племянника! О, какие у него большие глаза! — И она поцеловала меня.

Я вытер щеку, так как со слов деда-медика знал, что при поцелуе на кожу переносятся тысячи микробов.

— Глаза у него материнские, — сказала бабушка.

— Да, — сказала сестра Комиссарова, — совершенно как у матери. Это прежде всего замечаешь.

— У дочери мои глаза, а у него — материнские, — сообщила бабушка.

— Действительно, — сказала сестра Комиссарова. — У вас тоже темно-карие. Да.

Разговор было увял, и тут бабушка взглянула на меня просительно.

— Пожалуйста, политика, — сказала она. — Международное.

Это значило, что я должен высказаться о современном международном положении. Бабушка желала продемонстрировать, сколь необыкновенно я развит для своего возраста. Ей не терпелось доказать мою незаурядность. Она не могла дождаться прихода Комиссарова.

Я сказал несколько слов о внешней политике Англии. Собственных мыслей на этот счет у меня не было, но я запоминал дедушкины. Сестра Комиссарова казалась весьма удивленной. Бабушка наслаждалась ее изумлением.

— Рассуждай! — потребовала она, обратясь ко мне.

Это «рассуждай» произносилось как «играй», обращенное к юному музыканту, или «читай», обращенное к юному декламатору. Бабушка была родом из Одессы, где вундеркиндов пестовали и растили сотнями. Ей мечталось, что я стану вундеркиндом. Однако к музыке у меня не обнаружили серьезных способностей. Стихи я читал с большою охотою, но был гнусав и картав, что в значительной степени портило дело. Мне оставалось, по-видимому, только рассуждать.

— Рассуждай! — настаивала бабушка.

— Про что? — спросил я тихо.

— Что-нибудь, — ответила бабушка. — Международное.

Мне было неловко, не по себе, но упираться — и вовсе бесполезно.

Пожав плечами, я осудил тред-юнионизм. Я был категоричен и краток. Сестра Комиссарова была поистине потрясена. Впрочем, тут же выяснилось, что ее поразило больше всего не мое раннее развитие.

— Удивительно! — сказала она вполголоса молчаливому сыну-студенту. — Беспартийный интеллигент рассуждает, как Александр!

Что это значит, я не понял. Меня в то время еще никто не называл беспартийным интеллигентом. Но, конечно, сестра Комиссарова и не имела в виду меня. Она говорила о дедушке, чьи слова я повторял. К нему относилось ее удивление.