Сергей Алексеев - Секретная просьба (Повести и рассказы) Страница 33

Батюшка долго не мог понять, за что такие слова и за какие такие провинности его, духовную особу, и вдруг притащили в участок. А узнав, затрясся как осиновый лист. Трясётся, крестится, выпученными глазами моргает.

— Кто был на сходке? — не отстаёт надзиратель.

Старается батюшка вспомнить. Не может.

— Разные, — говорит, — были. Человек сорок. И высокого роста и низкого. И молодые и старые. Аллилуйя ещё кто-то здорово пел.

— «Аллилуйя»! — передразнил надзиратель. — Ну, а кто нанимал? Кто деньги платил?

— Плечистый такой, — оживился батюшка. — С усами. Руки ещё в мозолях.

Стали искать. Да мало ли среди рабочих широкоплечих да с усами. А руки в мозолях у каждого. Так и не нашли.

Обругал ещё раз надзиратель Тятькина и батюшку. На этом дело и кончилось.

Рабочие были довольны. Шутка ли сказать — и Первое мая отметили, и самому царю устроили отпевание.

АРАКЕЛ

Небывалой силой славился тифлисский[9] кузнец Аракел.

— Дядя Аракел, согни-ка подкову, — просят ребята.

Положит кузнец подкову на огромную, словно сковорода, ладонь, сожмёт — согнулась подкова.

— Гирю, гирю подбрось, — не отстают ребята.

Возьмёт Аракел пятипудовую гирю, начинает играть, словно мячиком.

…Вместе с русскими рабочими Первое мая стали отмечать и рабочие других национальностей: украинцы, латыши, белорусы, армяне, татары.

В 1901 году отпраздновать Первое мая решили и рабочие города Тифлиса.

Первомайская демонстрация в Тифлисе получилась большая, многолюдная две тысячи человек вышли на улицы.

Вместе со всеми вышел и Аракел. Шёл впереди, нёс красное знамя.

На одной из улиц рабочим преградили дорогу конные полицейские и казаки.

— Разойдись! — приказал казачий офицер. Он взмахнул плетёной нагайкой.

Демонстранты остановились.

— Разойдись!

Никто не шевельнулся.

Подал тогда офицер команду. Выхватили полицейские и казаки шашки, бросились на демонстрантов.

Смешались ряды рабочих, потеряли равнение. Окружили полицейские Аракела, оттеснили его от товарищей.

Подскакал офицер и схватился за красное знамя.

Не выпускает Аракел знамени, ещё крепче прижал к груди.

— Отпусти! — закричал офицер и полоснул по лицу знаменосца нагайкой.

Пересек красный рубец лицо Аракела, кровью наполнился левый глаз.

Держится Аракел за знамя.

— Отпусти! — хрипит офицер; выхватил он шашку, взмахнул — вот-вот рубанёт Аракела.

Но перехватил кузнец офицерскую шашку. Вырвал, подбросил и, как хворостинку, переломил её на две половины.

Опешили офицер и полицейские. Сидят на лошадях, разинули рты.

А Аракел презрительно швырнул на землю обломки шашки, сжал крепче в руках знамя и не торопясь направился к демонстрантам.

Опомнились полицейские.

— Стой! — закричал офицер. — Стой! Держи его!

Бросились догонять Аракела, да поздно. Смешался он с толпой. Не видать Аракела. Не найти. Лишь по-прежнему развевается над демонстрантами красное знамя.

— Да здравствует Первое мая! Да здравствует свобода! — несётся по улице.

ПАССАЖИРЫ

Дело было в Могилёве. Извозчик-старик Качкин подкарауливал возле вокзала пассажиров. День был весёлый, майский.

Сидел старик на козлах пролётки, от яркого солнца щурился. Смотрит идут два парня. В руках у одного корзина. Сверху платком накрыта. Из-под платка торчит гусиная голова. Крутит гусак головой, с любопытством на всех поглядывает.

Поравнялись парни со стариком:

— Свободен?

— Милости просим.

— Нам бы на главную улицу.

— Тридцать копеек.

Парни спорить не стали. Один из них сел на пассажирское сиденье, поставил рядом с собой корзину. Второй попросил:

— Разреши-ка, папаша, лошадкой поправить.

— Садись, — согласился старик. — Но за это ещё пятак.

— Ладно, будет тебе пятак.

Качкин подвинулся.

Взобрался парень на козлы. Взял вожжи и кнут. Гикнул.

Тронулись.

— Из деревни, никак? — поинтересовался старик. — Гостинчик, видать?

— Подарочки, — ответил загадочно парень.

Выехали на главную улицу.

— Держись, папаша! — крикнул парень Качкину и посильнее ударил коня.

Запрыгала пролётка по булыжной мостовой, засвистел в ушах ветер.

— Э! — заворчал старик. — Так не договаривались. За это ещё десять копеек.

— Ладно, — согласился парень.

Видит Качкин — уступчив пассажир.

— Нет, — говорит, — двадцать.

Пока они договаривались, второй парень, тот, что сидел на пассажирском сиденье, снял с корзины платок, приподнял гуся, а под гусем листовки! Взмахнул парень рукой — взвились, закружились, полетели листовки в разные стороны.

Оглянулся Качкин, понял — недоброе…

— Стой! Стой! — закричал с испугу.

— Тише, тише, папаша, за это ещё целковый.

Только Качкину теперь не до денег.

— Караул! — завопил. — Разбойники!

Летит пролётка по главной улице. А сзади несутся городовые, слышится свист, хлопают выстрелы. Подбирают прохожие листовки, суют поспешно за пазуху. Свернула пролётка в один переулок, в другой, в третий.

Осадили парни разгорячённого коня, сунули старику горсть медяков, оставили корзину и гуся, бросились во двор, перемахнули через забор только их Качкин и видел.

Подбегают запыхавшиеся городовые. Окружили пролётку, стянули Качкина с козел.

— Кого вёз? Где пассажиры?

Хотел Качкин показать, куда побежали парни, да не успел.

Подошёл к нему офицер.

— Сволочь! — закричал он и съездил старику по уху. — Душу пущу по ветру! Где негодяи?!

Насупился Качкин, глянул из-под навислых бровей на офицера, помедлил.

— Вон туды утекли, — показал он на противоположный конец переулка.

Отпустили жандармы старика, помчались в указанном направлении.

Возвращался Качкин домой, щупал медяки в кармане, посматривал на гуся, вспоминал неожиданных пассажиров. «Парни, видать, рискованные, рассуждал старик. — Ишь напридумали! По самой по главной улице…»

ГРИША ЛОЗНЯК

Гриша Лозняк отбывал заключение в одиночной камере. Худ. Ростом мал. В плечах узок. Глянешь — ничего в нём особенного. Да и нраву Гриша был скромного. Ссор с надсмотрщиками не заводил. Тюремных правил не нарушал. Во время прогулок не разговаривал. Смотрели на него надзиратели и думали: «По глупости небось угодил парень, по недоразумению».

Раз в неделю приходила сестра, приносила передачу — всегда одно и то же: буханку хлеба, бутылку молока и четверть фунта дешёвых конфет, но непременно в бумажках.

Звали её Лизой. Была она под стать брату: худенькая и маленькая, совсем девочка. Лиза терпеливо дожидалась своей очереди, робко протягивала корзину и уходила.

— Видать, пугливая, — говорили охранники.

Только всё было не так.

Гриша сидел не случайно. Был он членом большевистской партии, печатником, и арестовали его при разгроме подпольной типографии.

И Лиза была вовсе не сестрой Лозняка. Она тоже состояла в большевистской партии и выполняла партийное поручение. Да и хлеб, молоко и конфеты приносила она неспроста. В конфетные обёртки вкладывались письма от товарищей с воли. Сидел Гриша в тюрьме, а был в курсе всех новостей и событий.

Из хлеба Гриша делал чернильницы, наливал в них молоко и молоком писал ответы товарищам. Когда к Гришиной камере приближались охранники, он проглатывал и «чернила» и «Чернильницу». Вы, наверное, знаете, что так писал письма из тюрьмы Владимир Ильич Ленин.

Приближалось Первое мая.

Гриша не раз принимал участие в первомайских маёвках. Решил он и в тюрьме отметить рабочий праздник. Сообщил об этом соседям — заключённым, сидящим в других камерах. Сообщал стуком — специальным шифром. Вначале постучал в стену направо, потом в стену налево. Товарищи поняли, поддержали, в свою очередь сообщили соседям.

Вскоре о предложении Гриши Лозняка знали все политические.

И уже на следующий день стали в тюрьму поступать лоскутки красной материи: одному — запечённые в хлебе, другому — в пироге вместо начинки, третьему — засунутые в корешок книги.

Во время прогулок заключённые незаметно передавали лоскутки Грише, а он по ночам шил из них красное знамя.

И вот наступило Первое мая. Как и обычно, утром заключённых вывели на прогулку. Тюремный двор небольшой. Ходят они цепочкой по кругу. Десять кругов тридцать минут. Тридцать минут — вот и вся прогулка.

Прошли заключённые круг, прошли два, и вдруг взвилось над арестантами знамя. Затрепетало в воздухе алым полотнищем. Потянулось к небу и к солнцу.

Смело, друзья! Не теряйтеБодрость в неравном бою, —

запел Гриша Лозняк.