Георгий Скребицкий - Длиннохвостые разбойники (сборник) Страница 34

Решили принарядиться и важные, степенные жуки. Майский жук оделся в костюм шоколадного цвета, жук-носорог – в коричневый да ещё присадил себе в виде украшения на голову длинный рог. Навозный жук выбрал тёмно-синий костюм. Дольше всех никак не мог подыскать подходящую одежду жучок-бронзовка. Наконец надел на себя золотисто-зелёный кафтан, такой нарядный, что как только выбрался в нём на солнце, так и заблестел в его лучах.

Много ещё красивых одежд раздала Весна разным бабочкам, жукам, проворным стрекозам и весёлым скакунам кузнечикам. Кузнечики захотели одеться во фраки под цвет травы. А сердитые шмели и осы нарядились в жёлтые курточки с чёрными поясками.

– Ну, кажется, всем я угодила, – сказала Весна, – теперь все довольны, могут летать кто куда хочет и радоваться солнечному теплу.

В это время набежал ветерок, зашелестел в ветках деревьев, приподнял с земли прошлогодний завядший лист.

Заглянула Весна под листок и увидела там маленького невзрачного жучка. Он и на жучка-то был не похож, скорее походил на какого-то бурого червячка.

– Кто ты такой? – спросила его Весна. – Как тебя звать?

– Меня зовут Ивановым червячком, – ответил ей незнакомец.

– Почему же ты сидишь под листом, не вылезаешь оттуда? Разве ты не хочешь получить от меня красивый наряд? Разве не хочешь быть довольным и счастливым?

Жучок-червячок взглянул на Весну, подумал и ответил:

– А мне и так хорошо, я и так счастлив, счастлив тем, что наступило тепло и всё кругом ожило, радуется твоему приходу. Мне не надо яркого платья – я ведь ночной жучок, я выползаю из-под листвы, когда уже стемнеет и в небе зажгутся первые звёзды. Зачем мне красивый наряд? Я счастлив тем, что живу в родном лесу. Спасибо тебе, Весна, что ты так красиво его одела. Больше мне от тебя ничего не нужно.

Удивилась Весна, что этот скромный жучок ничего для себя от неё не просит. А потом подумала и поняла: да ведь он-то и есть самый счастливый. Он радуется не за себя одного, а за всех, радуется и живёт одним общим счастьем.

И тут же решила Весна: «Подарю я ему крохотный голубой фонарик. Пусть он зажигает его каждый вечер и светит всю ночь. Пусть этот фонарик горит, как яркая звёздочка в тёмной ночной траве, и напоминает обитателям леса о том, что счастье никогда не меркнет, даже в самую тёмную ночь…»

Вот и сказке конец, – улыбнулась бабушка Дарья. Она замолчала, глядя вдаль за околицу. Там за рекой, над синим простором лугов, уже загорались первые звёзды.

Ребята тоже притихли. О чём они думали? Может быть, о счастливом Ивановом червячке, который, наверное, уже выбрался из-под увядшей листвы и зажигает в ночном лесу свой неяркий голубой огонёк. А может, о том, как хорошо уметь в жизни радоваться за других, радоваться и знать, что твоя звёздочка освещает не только твоё, но и чужое счастье.

Воспоминания об отце

Вот уже много лет нет моего отца. А мне часто кажется, что вот он сейчас откроет дверь и скажет: «Гудбай, ты дома?» Почему-то, точно не помню, он называл меня Гудбай. Он вообще всем любил давать какие-нибудь прозвища. Моего младшего брата Ваню он называл Афанасием. Почему Афанасий? А себя он именовал Шишикун, потому что «шишикал», когда хотел, чтобы помолчали.

Сохранились фотографии последних лет, очень хорошо передающие его образ: высокого роста, полный, с каким-то удивительно приятным, располагающим к себе лицом, седой… Обычно где-нибудь на речке с удочками или в лесу, часто с собаками, улыбающийся, добродушный. Таким он бывал на природе, таким его знали друзья.

Читателям он известен главным образом как прозаик, как писатель-натуралист. Однако он писал также и стихи. Стихи эти передают разные оттенки его настроений, и поэтому, рассказывая об отце, я позволю себе привести некоторые строки.

Родившись в Москве и проведя детство в провинциальном городе Чернь, Тульской губернии, отец на всю жизнь полюбил пейзажи средней полосы России. На него не производили большого впечатления яркие краски юга, он никогда не был за границей – его туда и не тянуло. Всей душой он любил русскую природу, воспетую И. И. Левитаном, А. К. Толстым и П. И. Чайковским.

Природа южных странбогаче нашей,Цветы нарядней тами много краше.Но мне всего милейберезовый лесок,Тенистый островок среди лугов и пашен.

И мне так просто и так естественно представить его в этом берёзовом леске, сидящим на траве или прислонившимся к дереву в своей старой коричневой вельветовой куртке. Он часто говорил, что не хочет жить в городе, что городская жизнь утомляет его, что, живя в деревне, он чувствует себя значительно лучше и у него работа спорится.

Дома у нас всегда жили какие-нибудь животные. В первую очередь, конечно, охотничьи собаки. Под Москвой охота стала теперь неважная, так что про охоту больше говорили, вспоминали, а охотились из 360 дней в году в лучшем случае две-три недели. Это я, конечно, говорю только про то время, которому, будучи уже взрослым, сам был свидетелем. Прежде же отец был заядлым охотником, и собак у него перебывало очень много: и легавых и гончих. Истории про некоторых из них повторялись и пересказывались в нашей семье… Но те собаки, которых уже я хорошо помню, бо́льшую часть времени проводили дома, где они мирно спали, гуляли и ели. Таким был Джек, по прозвищу Губач, такой была немецкая легавая Купи. Купи, Купава, была очень серьёзная собака. Когда по вечерам отец выводил её на улицу, то она так важно и солидно шла рядом с ним, что было непонятно, кто кого прогуливает.

И наконец последняя наша собака – спаниель Джальма, она же Лисица, Прелестница и Страдалица.

Собаки пользовались в нашем доме огромными правами. Джальма ходила за отцом по пятам, и упаси Бог было чем-нибудь её обидеть. Она тут же жаловалась хозяину – и суд его был строг.

Помнится мне один случай, связанный с Джальмой, но имеющий отношение не столько к ней, сколько к увлечению в нашей семье классической музыкой. Надо сказать, что отец как-то ещё с молодых лет убедил себя в том, что серьёзную музыку он не понимает. Я много раз слышал от него жалобы на отсутствие музыкальной памяти, на неспособность запомнить ни одной сложной мелодии и т. д.

Всё изменилось после покупки им проигрывателя и нескольких хороших пластинок. Началось с Шестой симфонии Чайковского. Прослушал её отец один раз, покачал головой и пожал плечами – не дошло; прослушал другой раз – как-то вроде заинтересовался, а прослушав в четвёртый и пятый раз, пришёл в полный восторг и сказал, что никогда такого удовольствия не получал, разве что когда в первый раз «Войну и мир» прочёл.

С этого и пошло. Сначала слушал он в основном русских композиторов, всё больше те произведения, в которых тема природы звучит. Потом уж от этой темы природы отошёл и взялся за более сложную музыку. Не прошло и месяца, как он заявил, что самые любимые его произведения – это Десятая симфония Шостаковича и Седьмая Прокофьева. Я тоже тогда увлекался Прокофьевым, и особенно нравилась мне виолончельная симфония-концерт. Там в конце есть одно такое место, где как будто с жизнью прощаешься, и какая-то бездна разверзается перед тобой… И летишь в эту бездну. А что там на дне?

Мне очень хотелось, чтобы отцу тоже эта вещь понравилась. А он всё как-то упирался, оттого, по-моему, что толком ни разу её не послушал. Наконец устроили мы это прослушивание: пришёл отец, сел в кресло, и Джальма зачем-то тоже пришла и тоже села на стул. Мне показалось, что Джальма-то вроде тут лишняя, но спорить уж не стал. И вот слушаем мы концерт, и подходит то самое место, где «бездна разверзается», и я сижу, обмираю весь, и только случайно попалась мне на глаза эта Джальма, и вижу я, что что-то не то с ней происходит: головой она как-то странно вертит, шею вытягивает… Посмотрел я на отца, а он, как маленький мальчик, тут же замер, как будто очень прилежно музыку слушает. Но я-то успел заметить, что он только что перед этим Джальме страшные глаза делал и одной рукой дирижировал, а она вроде как бы напевала потихоньку. И это всё в те самые минуты, когда казалось, что с жизнью прощаешься.

Ужасно я тогда обозлился и сказал, что в следующий раз запру отца наедине с Прокофьевым, а Джальму выгоню вон.

Давно это было, а я, как сейчас, помню, как отец говорил: «Ну как же можно Джальму вон выгнать, она же тоже хочет музыку слушать. Смотри, какой у неё вид музыкальный!»

Чем старше становился отец, тем меньше в охоте его интересовало застрелить зверя или птицу. Сохранив прежнюю любовь к охоте, он часто отказывался выстрелить в вальдшнепа на тяге или глухаря на току. Не то чтобы он становился сентиментальным, этого не было. Не мудрствуя по этому поводу, могу честно сказать, что не знал человека, который бы так любил животных: и больших, и маленьких, и полезных, и бесполезных. Он относился к ним с уважением. И в то же время он любил охоту, любил удачный выстрел, сам был отличный стрелок… Но с годами азарт охоты начал в нём угасать. С не меньшим удовольствием он стал ходить за грибами или ездить на охоту за компанию, иногда даже без ружья.