Зиновий Давыдов - Из Гощи гость Страница 36

Иван Тарасович затоптался на коротеньких своих ножках, замаслились глазки его, забегали по казенке, нарядно убранной, заморскими сукнами обитой. Стал он кланяться Афанасию Ивановичу низко…

— Благодарствие великому государю за милость и тебе, Афанасий Иванович, благодарствие за честь и ласку. Благодарствие…

— Садись, Иван Тарасович, — оборвал его Власьев. — Садись, потолкуем.

Он чуть кашлянул, прикрыв ладонью рот, и молвил, повернувшись к Грамотину, присевшему рядом:

— Не впервые, Иван Тарасович, ехать мне с посольством. Сам знаешь, каких только трав не топтал я, государево дело блюдя: и в Вене, и у датских немцев, и польскую породу до конца знаю. Да, лихо-дело время нынче, толковать ли о том! Сдвинулась Русь, своротилась, с места сошла. Перепадчиво наше время, смутно. Сюда и сюда тянутся руки, разлакомилась иноземщина, заглядевшись на Русь, на светлейшую державу в сем подлунном мире. Оберегать ее — на то поставлен и я, дьяк посольский думный, а в место мое — ты!

Афанасий Иванович встал, заложил руки за спину и прошелся по горнице раз и другой.

— Самое большое дело в нашем чине, — продолжал он, расхаживая по коврам, которыми устлан был здесь пол, — начальное дело наше — государскую честь оберегать. От полноты титула государева проистекает и власть государская на всех государствах русских по всей по русской земле. Не давай, Иван Тарасович, государево титулование умалять ни литве, ни шведу, ни иному кому.

Иван Тарасович сидел на краюшке лавки, провожая глазами Афанасия Ивановича, вместе с ним поднимая голову вверх, когда думный дьяк, остановившись посреди горницы, принимался разглядывать своды казенки, расписанные косматыми львами, рогатыми оленями и змеем человекоголовым, обвившимся вокруг цветущего дерева.

— Береги тайную цифирь[72], Иван Тарасович, ибо она, сам знаешь, есть ключ всему. Не доверяй и государской печати ни брату, ни жене, ни даже родителю, давшему тебе жизнь. Наблюдай без меня за повытьями — не спутали бы дел, не разроняли бы списков. Да и сидели бы у дела прилежно и сколько указано: днем и ночью, двенадцать часов. Так. Еще о площадных подьячих, что кормятся у нашей избы письмишком своим… Вся их братия — люди шумные и задирчивые, на площади стоят, вопреки указам, не чинно. И коли кто станет шумен и невежлив, будут кричать один другому в спор и браниться и укоризны чинить скаредные и смехотворные или играть друг с дружкой, бороться, в кулачки биться в таком месте благолепном — в Кремле-городе, у Ивана Святого, у государственной избы Посольской… И на таковых за великое их воровство не только денежная пеня, а от площади им отказывать и писать на площади не велеть. Чини так, по сему.

Сказав это, Афанасий Иванович пригладил руками на голове у себя стриженные в скобку волосы, расчесал снятым с пояса костяным гребнем свою круглую бороду и, повернувшись лицом в красный угол, молвил:

— А теперь становись, Иван Тарасович; приведу тебя к вере[73].

Иван Тарасович сполз с лавки, подбежал к налою и зажег о лампаду зеленую свечку, перевитую золотой мишурой. Оба они стали рядом перед налоем, высокий Власьев и коротенький Грамотин, который, положа руку на евангелие и крест, повторил за Афанасием Ивановичем слово за словом высокую клятву.

— Я, раб божий, будучи у государева дела… — начал тихо Афанасий Иванович, крестясь и зажав в левой руке край парчовой ризки, которою был накрыт налой.

— «…будучи у государева дела…» — торжественно и так же тихо произнес Грамотин.

— …обещаюсь великому государю служить, и прямить, и добра хотеть во всем вправду…

Дверь чуть приотворилась, и в казенку вошел старый подьячий Зиновий Кузьмин. Увидя обоих дьяков перед налоем, он остановился, не смея ступить дальше, перекрестился и сам, и до слуха его дошли слова, произнесенные дважды — думным дьяком, а вслед за ним Иваном Тарасовичем Грамотиным:

— …И государския думы, и боярского приговору, и государских тайных дел к русским всяким людям и к иноземцам не проносить и не сказывать, и против государского укааа ничего не делать, и с иноземцами про Московское государство и про все великие государства Российского царствия ни на какое лихо не сноситься и лиха не думать, и никакого лиха Московскому государству никак не хотеть никоторым делом и никоторою хитростию, и служить и прямить мне государю своему и его государевым землям по сему крестному целованию и до скончания жизни.

Когда дьяки кончили, Афанасий Иванович снял с себя нашейную государственную печать и надел ее на шею Грамотину. Иван Тарасович поцеловал благодетелю своему руку и поклонился ему в ноги.

IV. Сом с усом

Подьячий все еще оставался у дверей, ожидая окончания обряда, свидетелем которого он стал.

— С чем пожаловал, Зеновко? — обратился к нему Грамотин, после того как упрятал печать за пазуху и застегнул на себе пуговицы кафтана.

— Поп Андрей, езовит, челом вам бьет, дьяки, — молвил подьячий с поклоном. — Дозволения просит ступить к вам в палату.

— Поп?.. — откликнулся Власьев, севши на лавку за стол. — Вели войти попу, Кузьмич.

Патер Андржей вошел боком, держа голову неподвижно, прижимая к груди что-то обернутое в шелковый платок. Он поклонился Афанасию Ивановичу:

— Здоровье твое, правочестнейший думный… Как можешь себе?..

— Господу благодарение, честной отец. Каково спасаешься ты? Как на Москве тебе пришлось?

— Спасибо, пан думный: нужды не имею, к обычаю московскому привыкаю.

— Привыкай, пан отец. Всюду обычай свой: что город, то и норов. В летописи у нас сказано: «Имели обычаи свои и закон отцов и преданья, каждый свой нрав». Верно: иноземцу не всякому у нас по нраву; а и нам временем на чужой стороне нелегко. Так, честной отец?

— То так, пан думный, — молвил патер Андржей, присел на лавку и стал разворачивать сверток свой на коленях у себя. — Челом тебе, пан думный, — молвил он, развязав платок, в котором оказалась книжица, переплетенная в зеленую кожу. — Ласки твоей прошу. — И он подал Афанасию Ивановичу книгу, привстав и поклонившись.

Афанасий Иванович взял книгу, сухой ладонью своею погладил приятный на ощупь переплет и раскрыл на первой странице.

— «Pu… bli… Publii», — стал он разбирать по складам.

И, по мере того как вчитывался он дальше в крупно отпечатанные строки, вытягивался на месте своем патер Андржей, совсем вытянул шею из ворота рясы, рачьи глазища свои на дьяка выпучил, редкую бороденку иглами ощетинил…

— Да ты, пан думный, божественной латыни научен?! — воскликнул он, заерзав на лавке. — Разумеешь святую речь! В диво мне это.

— Читаю, как придется, — молвил Власьев неопределенно.

Он закрыл книгу, погладил ее осторожно широкою ладонью своею и добавил:

— Чего не пойму, то сердце мне подскажет.

Но патер Андржей уже овладел собой. Он сидел съежившись, втянув шею в куний ворот рясы, сжав губы под обвислыми усами, и, по обычаю иезуитскому, уже не глядел собеседнику в глаза, не поднимал их выше дьячьей бороды.

— Ласки твоей прошу, — молвил он скрипучим голосом, почти не разжимая губ. — Как будешь в Кракове на посольстве, отдай эту книгу отцу Барче, исповеднику светлейшего короля. Отдай и поклон ему скажи.

— Знаю я Барчу, — сказал Власьев вставая. — Отдам. И поклон скажу.

Встал и патер Андржей.

— Спасибо тебе, пан думный, — поклонился он Власьеву, забегал глазами по палате; загляделся на изображения зверей на сводах, вперился в разложенную на столе карту и еще раз пояснил: — Отец Барча — исповедник короля пресветлейшего. — Потом вздрогнул, стал рясу на себе оправлять, головой дергать, к двери пятиться. — Счастливо посольство править, пан дьяк, — бормотал он, протискиваясь боком в чуть приоткрытую дверь. — Счастливо… счастливо… — И, убравшись за дверь весь, с рясой и скуфьею, засеменил к выходу мимо подьячих, перемечавших бумажные листы, и золотописцев, расцвечивавших в грамотах заглавные буквы.

Тихо стало в казенке, после того как закрылась за патером дверь; застыл думный дьяк на месте своем, подняв голову, глядя в стекольчатое окошко на Иванову площадь. Там теперь кишмя кишело народом; там сторонкой, вдоль белой стены, пробирался патер Андржей, путаясь в своей рясе, сложив на животе руки, обратив книзу очи.

И вдруг встрепенулся думный дьяк, схватил со стола принесенную патером книгу, начал перелистывать ее быстро, подошел с ней к окошку, стал впиваться глазами в каждую строчку…

— Эх, лихо-дело, не сподобил господь! — вскрикивал он, пытаясь разобраться то в заголовке, черневшем посреди страницы, то в отдельной строке, выхваченной наудачу из ряда других.

Интервалы между строчками и поля книги были чисты. Ничто не отмечено было чернилами либо просто ногтем. Книга была печатная, должно быть такая же, как и сотни других, во всем ей подобных. Власьев захлопнул книгу и стая ощупывать ее по корешку.