Дойвбер Левин - Улица Сапожников Страница 36

— Ну, кузнецы, — начал он, — онемели? Небось, кабы вам товарищ сказал: «водки выпить» — так заговорили бы? а? Стоят, орлы! Рты открыли. Хоть телега въезжай: Или это не вам говорят? — Иолэ повысил голос. — Может, это лошадям говорят? Может, это коровам говорят? а? Или мало при Николке горя-то хлебали? Еще охота, так? Вот в Полянске опять исправник — иди, целуй его, ну! Пиши, товарищ, — сказал он, повернувшись к Гершу, — пиши меня. Иолэ, кузнец.

— А фамилия? — спросил Герш, доставая тетрадь.

— А фамилия-то у нас, у кузнецов, у всех одна — Кузнецов.

За Иолэ Кузнецовым Герш вписал в тетрадь еще восьмерых Кузнецовых да пятерых Шустеров, — у сапожников тоже фамилия была одна — Шустер. Герш повеселел.

— Ладный мужик, — сказал он Круглову про Иоле. — Побольше бы таких.

Но когда он это сказал самому Иолэ, тот не понял, за что его хвалят.

— А по-твоему-то как? — сказал он. — Опять урядник? Спасибо. Сыт.

Отряд рос.

За Рословичами по тракту лежало Овражье, бедная деревенька, затерявшаяся в болотах, во мхах. Из окрестных деревень это была самая советская, овражских встретить можно было на всех фронтах: тихие болотные мужики, волосы как лен, походка осторожная, нащупывающая, — привычка ходить по зыбунам, по дрягвам, — но бились они люто. Бились за революцию и за коня, за советы и за сапоги. Тут выбора не было: отвоюют революцию — жить, не отвоюют — пухнуть с голоду, околевать.

Уже отряд давно миновал Овражье, как вдруг из деревни послышались голоса: «Стой, товарищи! Погоди-ка!» Герш обернулся и видит: бегут из Овражья мужики, шесть человек, с топорами, с обрезами, впереди человечишка короткого росту, облезлый какой-то, на обстриженного барана похожий. Он в белом морском кителе, в синих порткам и в лаптях. «Погоди-ка, — кричит, — товарищи!»

Герш сказал отряду итти дальше, а сам остановился, подождал. Круглов тоже ждал. Чего им, с обрезами-то?

Облезлый человечишка подбежал смешно как-то, по-петушиному, посмотрел на Герша быстрым веселым глазом, подмигнул и сказал:

— Вы, товарищи, не это самое?

— Что — это самое? — сказал Герш. — Что надо?

— Так что, товарищи, наслышаны мы… — Облезлый посмотрел на остальных, по те стояли потупившись и не вмешивались в разговор. — Наслышаны мы, то есть, сказать по форме…

— Эх, ты, непутевый какой, — сказал Круглов. — Говори, что надо. Не задерживай.

— Сказать по форме, то есть, наслышаны мы, будто в Полянске опять офицеры. Правильно это?

— Верно, — сказал Герш. — Там восстание.

— Так, — протянул мужик. — Значит, правда. А вы, к примеру, не это самое?

— Что?

— Не к Полянску, случаем, идете?

— К Полянску, а что?

— Да вот, мы тут, я, значит, да Петрок, да Васька, — да все, словом сказать. Мы бы это, кабы можно…

— И оратор же ты, земляк, — проворчал Круглов. — Что — кабы можно?

— Кабы можно нам в отряд, а?

Герш засмеялся.

— Вот оно что, — сказал он. — Можно. Как фамилия?

— Моя-то фамилия — Ведерников, — радостно залопотал мужик. — Его, — он ткнул в одного из своих, — Кривошей. А моя-то Ведерников. Как имя? Гришка имя. То есть — Григорий. А фамилия-то — Ведерников.

В другой деревне — Ипатовке — к отряду примкнули еще два мужика — Борис Богодаров и Лука Петошин. Оба — соседи, по годам ровесники, оба солдаты германской войны, ополченцы. Борис был человек угрюмого нрава, медлительный и молчаливый. Лука же, наоборот, — душа человек, тарахта и враль. Врал он без нужды, попусту, не мог, чтоб не соврать. Он как пришел к Гершу, так сразу, с места в карьер, и выложил, что знает-де, кто это там в Полянске заваруху-то заварил и, коль скажут, самолично его, гада, поймает и доставит в чеку. Герш удивился.

— А кто такой? — спросил он.

— А капитан Алихов, — не сморгнув глазом, ответил Лука. И тут пошел городить про капитана Алихова, понес-понес — держись! Герш только рукой махнул: пустомол. Впрочем, мужик-то будто ничего. А веселый — это хорошо. В военное время оно как раз.

За Ипатовкой, у хуторов, — хуторяне, народ зажиточный, косо поглядывали на отряд, — пристали четверо парней. Они долго шли за отрядом, лущили семечки, лениво переговаривались, — гуляют парни, на выпивку идут. Но когда хутора пропали из виду, главарь, плотный детина с оспенным лицом, слегка тронул Герша за плечо и негромко сказал:

— Слышь-ка, хозяин, — сказал он, — как бы это нам, понимаешь, к вам бы?

— Чего вдруг? — сказал Герш. — То шли-шли — и ничего. А то «к вам бы».

— Нельзя нам было, понимаешь, у хуторов, — сказал парень, — нас бы потом хуторяне зарезали.

— А теперь-то, думаешь, не узнают?

— Теперь-то другое дело. Теперь сказать можно — вы нас силком взяли, мобилизовали.

— Валяйте! — Герш достал тетрадь. — Только знаете, ребята, на что идете? Время военное.

— Знаем. Пиши.

— А что хуторяне? — сказал Герш. — Очень контр?

— Не говори, — сказал парень. — Озверели хуторяне. Вы их разверсткой маленько-то поприжали, так они, понимаешь, очень это сердиты. «Спалим, — говорят, — в земле сгноим, а им, босоте, не видать нашего хлеба».

— Не спалят, — сказал Герш. — Брешут! А зароют — откопаем.

Парень кивнул, соглашаясь, — верно, откопаем, чего там!

— Антона Никитенко, — слыхал, может? — сказал он, — третьего дня засадили. К нему, понимаешь, продотряд, а он — стрелять. С трудом взяли. Пошарили в закромах — пудов двести наскребли. Только мужики говорят — зарыто у него много больше, пудов четыреста.

— Запасаются, — вмешался в разговор второй парень, широколицый, с кривыми ногами, — запасаются до самой смерти.

— Коли до смерти, то Антону вашему теперь-то уже немного надо, — сказал Герш. — Пудик один хватит.

— И то, — сказали парни. — Даже много.

Глава шестая

У гончаров

К ночи не дошли до Полянска. Заночевали в Орловичах. Люди выбились из сил, устали, прямо валились от устали. Людям ладо было отдохнуть, поесть, поспать. Герш поворчал-поворчал и распорядился стать на ночлег в Орловичах — в четырех часах ходу от Полянска. Бойцы одобрили: толково!

Орловичи были когда-то богатым имением. Огромный белый с колоннами дом стоял на горе, а под горой протекала река. Дом окружали службы. Дальше — на сотни десятин — тянулся парк с голыми амурами на дорожках, с лужайками, с беседками, с гротом. А рядом, на берегу, в деревне, — крытые соломой хаты, тараканы, вонь и грязь такая, что упаси бог в темноте оступиться, сбиться с тропинки — нога уйдет в грязь по колено, и тогда кричи, зови на помощь: самому не выбраться — засосет.

Деревня Орловичи делилась на две части: левобережную и правобережную. В правобережной жили гончары.

Ирмэ, Игната, Бориса и Луку определили на постой к гончару Акиму. Аким — старик лет под шестьдесят, благообразный, сановитый, — постояльцев принял хорошо: накормил ужином, перед ужином каждому поднес по стаканчику самогона первача. Угостил махрой. Закурили.

— Так, — сказал Аким. — Значит, на усмирение идете? Так. Только — погляжу — мало вас.

— Еще подойдут наши, — сказал Ирмэ.

— У нас семнадцать полков, — подхватил Лука. — Так что пятнадцать уже под самым Полянском стоят.

Аким смерил Луку спокойным глазом.

— Статься может, — сказал он. — Не спорю. Я вчера ходил к Полянску. Тут недалече. Верно. Стоят. Сколько, говоришь, полков-то? Пятнадцать? Жидкие, значит, у вас полки. Я-то — по дурости — подумал: роты три там, не больше.

— Насчет полков — это он хватал, — сказал Ирмэ. — А подмога подойдет. Это верно.

— Хорошо бы, — сказал Аким, — а то вам одним не справиться.

— У них там большая разве сила?

— Не-ет, — сказал Аким. — Откуда? Да вот орудий у них много. И потом позиция лучше.

— А мы их с эропланов, — сказал Лука.

— Эропланы у тебя откуда? — сказал Аким. — Матка на Пасху подарила?

— Прилетят, — сказал Лука. — Из Японии. Мы у япошек накупили эропланов — гурт. На девять миленов золотом.

— Лепишь ты, мил человек, — сказал Аким. — Ты чей будешь? Будто ты мне знакомый.

— Как же. Ипатовский я. Сосед.

— А-а, — сказал Аким. — Лука? Слыхал.

— Ну? — обрадовался Лука. — А доброе слыхал?

— Доброе, — сказал Аким. — Врать ты, говорят, мастак.

Борис фыркнул. А Лука обиделся. Ворча, почесываясь, он встал из-за стола, нашел отведенное ему место, лег и уснул. За ним улеглись и Борис и Игнат.

Ирмэ не спалось. Устал он так, что руки не поднять, а вот поди ж ты — не уснуть. В хате было душно. Казалось, что-то кусает, клопы будто. Над самой головой тикали часы. За спиной в газетных листах что-то шуршало и скреблось. Тараканы, что ли? А Игнатка во сне чмокал и свистел. Нет, не уснуть.

Ирмэ встал, оделся, вышел на крыльцо. По ту сторону реки в белом с колоннами доме горели огни, отражаясь в черной воде. Там тоже не спали — там стоял штаб. Плескалась о берег вода. В деревне лаяли собаки. И все же, несмотря на лай, ночь была очень тихая, не-мая какая-то.