Петер Гестел - Зима, когда я вырос Страница 37

Я прочитал письмо два раза. Вот оно.

Дорогой Томас,

ты, наверное, думаешь: как долго папа мне ничего не писал! Но это уже мое второе письмо. Я сам отнес его на понту. Первое письмо я бросил в ящик. А этого делать нельзя, запомни. Если ты бросишь письмо в ящик, то кто-то другой бросит его потом в другой ящик, и так далее, пока твое письмо не окажется в ящике с надписью «Совершенно секретно». И когда этот ящик с совершенными секретами наполняется, его ставят в большой шкаф и запирают на большой замок. И открыть его может только хромой дед с тридцатью связками ключей. А он этого никогда не сделает, потому что участвовал в двух мировых войнах и считает, что все секреты должны оставаться секретами.

Ты скучаешь без меня? Стоит мне увидеть на улице худенького мальчугана, одного, без взрослых, который свистит на ходу и идет большими шагами, — я сразу вспоминаю о тебе. Знаешь, когда видишь кого-то и сразу вспоминаешь совсем о другом человеке, это значит, что ты по этому человеку скучаешь, так всегда бывает. А ты обо мне тоже вспоминаешь, когда видишь на улице скучного дядьку, который бредет по улице, бормоча себе под нос? Надеюсь, что да. Я скучный отец, сам знаю. Но скучные отцы тоже имеют право на существование. Мы с тобой никогда не играли в снежки. Во всяком случае, не помню такого случая, а ты?

По утрам, попивая горячий чай, который сделал мне сосед по квартире, я часто смотрю в окно. Там я вижу безрадостную улицу, и по этой безрадостной улице идут безрадостные немцы со своими веселыми детьми. Дети кричат, бегают по улице туда-сюда. Они плоховато одеты и бегают, чтобы согреться. «Sei ruhig!» («Успокойся!») — кричат папаши. Дети смеются над ними, а я пугаюсь, когда это слышу, потому что мне их всех жалко. И я думаю: Томас идет сейчас вдоль Амстела. И тогда скучаю не только по Амстелу, но и по тебе. Не унывай, малыш, я вернусь домой, но сначала мне надо прочитать сто тысяч писем, и во всех написано одно и то же: что у дедушки и бабушки разрушен дом, что Гретхен уже родила ребенка от погибшего русского солдата, а теперь снова беременна и ждет Томми, о том, что кончилась kartoffeln, и что за эту проклятую войну («der verdammte Krieg») они истоптали все башмаки.

Ты стараешься радовать тетю Фи? Вообще-то ты, наверное, не знаешь, что это значит. Это очень просто: не кричать, не ругаться, убирать за собой. Ей я тоже напишу. Слышишь, Фи, не плачь, когда ты будешь это читать, прибереги слезы для похода в кино!

И еще я часто думаю про маму, Томас, так часто, что правильнее было бы сказать: изредка я думаю о чем-то другом. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу, но сначала ты должен сдать экзамен по плаванию. Я пишу глупости, ты, наверное, думаешь: он все шутит, чтобы только не плакать. Клоун со слезинкой на щеке, такая вот картина, и она тебе нравится, да ведь? Мне она раньше тоже нравилась, а теперь я предпочитаю картины, на которых нарисована тихая девушка у окна, или женщина в утреннем халате, или пейзаж: луг под дождем, но дождя не видно.

Я люблю тихие комнаты.

Но я не люблю комнаты в нашем доме на канале Лейнбан. Там слишком тихо без ваших с мамой ссор: ты, бывало, злился еще больше, чем она, и если был в хорошей форме, то кричал тоже намного громче нее. Иногда, поднимаясь по лестнице, я думаю: сейчас я скажу Томасу что-нибудь такое, чтобы он разозлился. Но не могу придумать ничего такого. И тогда говорю: ты хорошо вытер ноги? Ты смотришь на меня так же сердито, как смотрела мама, когда я ей говорил, что она похожа на ту или иную киноактрису, — она хотела быть похожей только на саму себя, мне от нее здорово доставалось. Да, Томас, в последнее время нам с тобой слишком редко дают по башке. Я устал от этого чужого города. Мне часто хочется уехать из Амстердама, но, наверное, только для того, чтобы снова вернуться в Амстердам. Скоро мы с тобой увидимся, обещаю тебе!

Как дела в школе, ты стараешься?

Если тебе холодно, попроси у тети Фи дополнительный свитер, у нее есть. Тьфу ты пропасть, у меня кончились сигареты, а ты же знаешь, что без сигареты я не могу писать. Ну и ладно. Если бы у меня была еще пачка сигарет, я написал бы письмо длиной в двадцать страниц, а кому это надо? Причитающиеся мне сигареты я всегда выкуриваю сам, а жаль: ведь любой немец готов отдать за сигареты всего себя с потрохами, даже свою овчарку, но от меня он сигарет не дождется — я не люблю собак, особенно немецких овчарок, потому что они, да будет тебе известно, кусаются.

Пока, милый Томас, целую,

Я сложил письмо и сказал тете Фи:

— У папы все хорошо.

— Прочитай его или дай мне прочитать, Томми!

Я снова расправил письмо и сказал:

— Я не могу читать все, потому что он пишет о тебе всякую ерунду.

Тетя Фи ничего не ответила. Молодец. Мама бы тоже не попалась на этот крючок.

Я прочитал письмо вслух. Я не стал читать с выражением, это же не в школе.

Когда я дочитал до конца, тетя Фи встала, взяла палку и с прямой спиной пошла к двери.

— Сейчас сделаю для тебя бутерброды, — сказала она.

— Тетя Фи, — сказал я, — как здорово, что ты уже можешь ходить.

Она остановилась, повернулась ко мне и посмотрела на меня с гордостью.

— Да, малыш, — сказала она, — я могу уже все. Хочешь со мной потанцевать?

Я срочно кивнул, потому что нельзя мотать головой, когда чего-то очень не хочется.

На кухне тетя Фи сказала:

— Я чуть не расплакалась от этого письма. Он убит горем, ты этого еще не понимаешь, ты еще слишком мал; для нас, взрослых, жизнь далеко не мед.

— Для нас, детей, тоже.

— Тебе сливового варенья или масла с сахаром?

— Сливового варенья, — сказал я.

Делая мне бутерброды, тетя Фи все время шмыгала носом.

Ты уж или плачь, или мажь варенье, думал я, одно из двух.

Она посмотрела на меня глазами, полными слез.

— Твоему папе сейчас очень одиноко, — сказала она.

Я ничего не ответил. После того как я прочитал письмо вслух, оно перестало быть моим. Я подумал: сейчас я прочитаю его несколько раз один, тогда оно снова станет моим.

После большой перемены парта Звана была пуста.

О господи, подумал я, сейчас его накажут за опоздание.

Но Зван вообще не пришел.

Вдруг он попал под машину?

Пока учитель занудствовал про разницу между подлежащим и прямым дополнением, я чуть не сошел с ума от волнения. Каждые две минуты оборачивался посмотреть на пустую парту, но это не помогало. И еще я долго-долго смотрел на дверь. Сейчас она откроется, думал я, сейчас наш копуша появится на пороге. Но дверь не открывалась.

Я поднял руку.

— Учитель, у меня болит живот, я больше не могу терпеть.

— Так и быть, Томас Врей, можешь выйти, — сказал учитель. — Ты такой бледный.

В коридоре я взял пальто с вешалки, на ходу надел его и почти скатился вниз по лестнице. Я пробежал через подворотню, через Хохе Слёйс, помчался по площади Фредерика. Ни разу не упал. Так, без единой ссадины на коленях, я добежал до дома на Ветерингсханс.

На лице у Бет было написано глубокое разочарование, когда она увидела меня.

— Ты не доктор, — сказал она. — Как жаль.

В комнате у тети Йос слышались женские голоса.

— Что-то со Званом? — спросил я.

— А почему ты спрашиваешь?

— Его не было в школе.

Она посмотрела мне в глаза.

— Я вижу, ты здорово разволновался? Зван сидит у мамы, к нам приехали бабушка и тетя Тине из Харлема, мама не в себе.

— Почему?

— Пошли.

Я пошел следом за Бет в комнату к тете Йос.

Тетя Йос стояла у камина и смотрела на горящие угли. Увидев меня, она показала на огонь и прижала указательный палец к губам — мол, не шуми.

На диване, где обычно спала тетя Йос, сидела пожилая дама, одетая в темное. Глаза у нее были закрыты, и я подумал, что она спит.

Пожилая дама сказала:

— Я ничего не понимаю.

Значит, не спит.

Рядом с диваном стояла полная женщина. На ней была дурацкая шляпка с широкими опущенными полями и пальто. Казалось, она стояла и ждала трамвая, прямо посреди комнаты.

Бет подошла к дивану.

— Подойди поздоровайся с бабушкой, — сказала она мне, — и с тетей Тине.

Я подошел и поздоровался с ними за руку.

Тете Йос понравилось, что я пожал руку ее маме и ее сестре, — она мне улыбнулась.

Зван стоял у окна.

— Знаешь, — сказал я Звану, — учитель сердится, завтра он тебя накажет. И меня тоже, потому что я тоже сбежал с уроков.

Зван прижал палец к губам — точно так же, как тетя Йос.

Бабушка Бет посмотрела на тетю Йос.

— Я же твоя мать, Йозефина! — сказала она.

— Нет-нет, — ответила тетя Йос, — отчего вдруг?

Я подошел к тете Йос и спросил:

— Почему вы не в себе?

Тетя Йос посмотрела на меня.

— Нет-нет, — сказала она, — кто ты такой?

Полная тетушка Бет спросила:

— Ты одноклассник Пима?