Зиновий Давыдов - Из Гощи гость Страница 38

чуть доносилось сквозь двойные стекла в богато украшенный покой, где, стоя у окна, читал послание смиренного коадъютора краковский Общества Иисуса провинциал.

«…Тем плодоносней будет перед господом конечная наша победа, когда и эти северные страны вольются в великую и правоверную Польскую державу и народ московский вместе со всеми признает власть Рима над своими душами, осуществляемую его святейшеством папой, аминь!»

Сам пан Езус с аньёлами,Матка боска с святниками, –

пели на площади за окном, и при этих словах с еврея была содрана его лисья шапка. «Врага» уже народившегося бога надлежало крестить в огненной купели, и еврей был брошен в бассейн, в огонь, в пылающий фонтан. Сделав свое черное дело, толпа шарахнулась прочь, а из фонтана брызнул живой факел и заметался по пустой площади, падая в снег и вновь поднимаясь, размахивая в воздухе двумя огненными крылами. Но отец Деций уже не глядел на площадь: он все читал и читал и перечитывал.

«…Еще приблизил к себе великий князь некоего мудролюбивого юношу от древнего, хотя и обедневшего рода Хворостининых, который юноша мог бы также быть для нас орудием, если бы не еретическое и злопагубное влияние…»

Стемнело совсем. Вошел слуга, зажег свечи, закрыл железные ставни, задернул черные бархатные завесы на окнах. У отца Деция разболелась голова от чтения в темноте. Он решил пропустить великую вечерню и остался дома. Лечил он головную боль не постом и молитвой, а каплуном со свеклой, рисовой кутьей с изюмом и водкой на корице. И, забравшись под пуховое одеяло на лебяжью свою перину, потягивался отец Деций и улыбался в полумраке опочивальни и даже чуть подхихикивал в подушку. Потому что голова у него прошла, и московские вести, ловко пересланные шпионом-иезуитом, были все же благоприятны, и святки начались, как обычно в «богохранимом» католическом городе Кракове: кострами и гульбищем на площади и яркой звездою в небе.

VI. Новины

На святках же вернулся в Москву князь Семен Иванович Шаховской-Харя с княгинею своею, с обозом пожитков и челядинцев. Князь бил челом государю-царю, получил от него поместья и жалованье денежное, но оставлен был по-прежнему в стольниках[74] и в Верх[75] не был больше зван. Закручинился князь, дома сидя, новых милостей дожидаясь, был желтым с лица — стал зеленый весь; сидел сиднем и не выдержал: поехал по боярам, кто повыше породою и летами древнее.

У Василия Ивановича Шуйского, в низких, темных и прокопченных хоромах, вонявших овчиною и прелою ветошью, князь Семен пробыл с полдня. Василий Иванович непрестанно вздыхал, потом плакал злыми слезами об окончательном разорении и близкой гибели всех родов боярских от злого антихриста и от лютеран и латынцев. Князь Семен тоже вздыхал и сокрушался, хотя Василий Иванович говорил вообще, не упоминая Димитрия, которого как раз и разумел под тем, кого называл антихристом и плотоядным медведем. Со смутою на сердце воротился князь Семен к своему двору, а на другой день послал звать к себе на пир Ивана Хворостинина, племянника своего троюродного.

— Жду его сегодня ж блинов ести. Так и молви… — напутствовал Семен Иванович посланца своего, стремянного Лаврашку. — Немешкотно ехал бы князь Иван. Я его жду.

В покое, обитом алым сукном, уставленном по шкафчикам и полкам серебряными блюдами и кувшинами золочеными, стал поджидать князь Семен гостя, которого помнил еще совсем безусым. А теперь гляди, как высоко превознесся он, этот мальчишка-голоус, при новом государе! Из дворян да в окольничие сразу скочил. А и в окольничих не засиделся голоус — в крайчие[76] уже объявлен, и поместья ему и вотчины… Мудро, мудро!..

Князь Семен похаживал из угла в угол, собирая раздумчиво в горсть свою бороду и вновь ее распуская, похмыкивая носом и бормоча себе под нос одно и то же:

— Мудро, мудро! Сколь мудро! Из дворян да в окольничие… Был окольничий — стал крайчий… Мудро!..

Но, заслышав стук в ворота, он торопливо расправил на себе шубу, сел на лавку, расставил ноги и пальцы в перстнях растопырил, чтобы так встретить гостя. Еще к Андрею Ивановичу покойному выходил князь Семен на крыльцо, а этот… голоус — только и чести, что крайчий.

Стукнула дверь в сенях, зашабаршили ноги по соломе, идет к князю Семену в покой не мальчишка-голоус, — борода — лопата заиндевелая — надвигается из сеней в покой на князя Семена. Припадает борода на ходу, останавливается борода у притолоки, и молвит борода голосом стремянного Лаврашки:

— Кланялся тебе князь Иван Андреевич и благодарствовать велел.

— А где же сам князь Иван Андреевич? Зачем не едет до сих пор?

— Сказал — не приедет… У царя, слышишь, нынче королевские люди посольство правят, так он к царю.

— Гм… так-так… Ступай!.. Ну, ступай!.. Постой!.. Королевские, говоришь?..

— Королевские.

— Так-так… Королевские… Мудро, мудро!.. Сколь мудро! Ну, ступай, Лаврашка, поди, куда надобно тебе!.. Королевские!.. Ну-ну!..

И князь Семен снова двинулся по палате бороду свою мять и носом хмыкать.

Князь Иван не приехал и на другой день и на третий. Не приехал и к себе звать не присылал. Семен Иванович еще выждал и уже без счетов сам наконец собрался к князю Ивану. В ростепель великим постом, в грязевище по брюхо, захлюпал князя Семена конь с Лубянки на Чертолье и внес князя Шаховского-Харю в хворостининский двор, знакомый с давней поры. Но хозяин, как уехал на рассвете, так домой еще и не возвращался.

— Ты, боярина, подожди его в хоромах в княженецких, — посоветовал Семену Ивановичу распухший чернец в коричневой манатейке, выглянувший из надворной избушки. — Надо быть, скоро воротится Иван Андреевич… Ибо время приспело сему… Час сему пришел… Хо-хо!..

Чернец усмехнулся — должно быть, собственному своему красноречию — и поплелся неведомо чего ради вместе с Семеном Ивановичем в хоромы. Оба они поднялись по лестнице, прошли сенями и переходом теплым в столовую и наследили всюду немилосердно. Первым стал натаптывать в комнатах Семен Иванович. За ним печатал раскосо сапожищами своими чернец. И уж за чернецом вслед ползла на коленях Матренка с ведерком и тряпкою; тяжело отдуваясь, растирала Матренка грязь по дубовым брускам, настланным на полу.

Семен Иванович опустился на лавку, на место, на котором сиживал и при старом князе Андрее Ивановиче. И вспомнил князь Семен черемуховый мед в серебряном петухе и речи, которые вели они за медом тем. «Кошкины дети пошли ноне в ход, — жаловался тогда старик. — Кобыльи родичи, литвяки да татаровя»… «Ан и Годуновых — татаровей ноне не стало, — подумал князь Семен: — все перемучены да в ссылку разосланы. Новаков же, выскочек всяких и теперь не оберешься. Еще и поболе того расплодилось их: Басманов, польских людей орда… Всюду новины. Даже тут, в палате хворостининской, и то новины».

Что-то и впрямь не видывал князь Семен в прежнее время у князей Хворостининых мужиков голых, подобных идолам языческим. А вот и стоят теперь двое на шкафу, часы серебряные на загорбках держат. И у дверей тоже вот…

Князь Семен подошел к двери, глянул в незавешенное, вопреки тогдашнему обычаю, зеркало и рассмотрел в нем образ довольно поносный: мятая борода на зеленом лице и в рябинках шишкою нос. «Ох-хо, — вздохнул он. — Новины, всё новины…» — повернулся и увидел того же припухшего чернеца в манатейке, устроившегося на скамье в углу.

— Новины, батя, — ткнул князь Семен в серебряных «идолов», державших на загорбке часы. — Всё новины… Сего не бывало прежде.

Чернец поморщился, словно уксусу отведал.

— Новины, боярин, — подтвердил он.

— Уж иконы святые и то стали писать по-новому, по римскому образцу. Называется богородица, а видом как есть пошлая девка: руками машет, словно пляшет. Поисшаталась старина, батя. Ты как скажешь?

— Поисшаталась, боярин, — согласился чернец. — Остались от старины той ноги да роги, а тулово черт взял.

— Истинно так, батя, — продолжал Семен Иванович. — Ноги да роги… Истинно так. Вот ноне и у нас, с царя Бориса повелось: уже стали люди бороды себе подстригать…

— Ус подкусывают!.. — воскликнул чернец.

— Все это от чужеземцев, батя, — объяснил Семен Иванович. — От мерзкого обычая их.

— Так, боярин, — подтвердил и это чернец. — Так.

Семен Иванович присел на скамейку, стоявшую подле, собрал в горсть бороду свою, распустил ее и завздыхал опять о поисшатавшейся старине.

— Этого прежде не было и никогда не слыхано этого, — молвил он даже гневно. — Ездил я намедни к Шуйскому Василию Ивановичу. Поведал мне Шуйский, будто и на Москве ноне есть такие, что в трубки смотрят на круг небесный. И выискано будто через трубки в небе святом четыре заблудших звезды.

Чернец и тут хотел от себя добавить и слова Семена Ивановича подтвердить, но в сенях по мосту дощатому дробно забарабанили чьи-то ноги, и чернец не успел и рта раскрыть, как в комнату вбежал раскрасневшийся князь Иван.