Константин Иосифов - Охотники за джихами Страница 39

— Арсений Сергеевич! — встретил его у директорской двери Адгур. — Музей-то закрыли!

Неизвестно, то ли потому, что Арсен минуту назад разговаривал с самим Леонидом Петровичем, то ли потому, что на лице его было написано, что разговор этот был не из приятных, но только Адгур впервые за всё время назвал Арсена не просто по имени, а по имени-отчеству. Впрочем, Арсен этого не заметил. Он был так взволнован, что не понял даже, о каком закрытии музея идёт речь.

— Закрыли? И очень хорошо сделали, что закрыли. А ключ небось Леонид Петрович опять себе взял?

— Совсем закрыли! Навсегда!

Арсен бросился в музей. На столе, на котором ещё вчера был выложен силуэт Спасской башни, стояла тётя Паша и сметала со стены пыль в тех местах, где недавно висели изображения диплодоков и птеродактилей. Новая нянечка замешивала известь для побелки.

— Где экспонаты? — закричал Арсен.

— А где им быть? В подвале.

Решительными большими шагами Арсен снова пошёл в кабинет директора. Леонид Петрович был непоколебим.

— Я не хуже вашего знаю всё значение краеведения в деле воспитания гармонически развитого поколения. Но, к великому моему сожалению, эта комната предназначена для нового класса.

— Подумайте о ребятах!

— А вы подумайте о родителях! Каково им сознавать, что их дочь или сын неизвестно где… Нет, нет, не перебивайте меня. Вам ещё неизвестны отцовские чувства, и вы не имеете права протестовать. Словом, как директор школы, я говорю: я должен взять эту комнату под класс.

— Если вы опасаетесь за Нелли, — сказал Арсен, — то зачем вы тогда пускаете её в походы?

На лице ИО директора неожиданно появилась лукавая, совсем не директорская улыбка.

— О, вы не знаете моей Нелли. Я ей — «Не смей ездить!», А она мне — «Что я, хуже других, что ли?». У неё на всё одна фраза: «Вот уеду в Ленинград и не приеду». Она у меня такая своенравная. — Сказано это было с гордостью.

— Но при чём тут ребята?

Лицо Леонида Петровича снова приняло директорское выражение:

— Мне бы хотелось, чтобы половину того внимания, которое вы проявляете к своему так называемому обществу, вы проявили бы по отношению к вверенным вам ученикам. Я бы, конечно, на вашем месте не стал брать с собой на экскурсию посторонних людей, не согласовав этот шаг с теми, кто и опытнее вас и является вашим руководителем. Вы, вероятно, забыли, что дети исключительно восприимчивы к дурным влияниям. Если бы они были восприимчивы в такой же степени к положительным влияниям, то нам с вами, педагогам, делать было бы абсолютно нечего. Я видел в окно… гм… ваших товарищей по путешествию. Посмотрите на их внешний вид! Такие могут оказать только пагубное воздействие на юные души.

— А, это вы про прохиндеев говорите? Так они же мои друзья.

— Тем хуже для вас. Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Кстати, ваш так называемый научный руководитель тоже не внушает особого доверия. Разве можно допускать такое панибратское обращение с учащимися? Ведь он разрушает веру ребят в силу науки, в знание, в непререкаемость авторитета взрослых. Ребята спорят с ним, ставят под сомнение чуть ли не каждое его утверждение. Он скоро уедет отсюда, а каково будет нам расхлёбывать кашу, заваренную им? Он подрывает авторитет педагога, а это…

— Пал Палыч учит нас самостоятельно мыслить. Он не даёт готовых знаний, которые требуется только запомнить. Мы же ищем. Поэтому у нас так много споров…

— Исследование — прекрасная вещь. Но вы забываете одно: прежде, чем приступить к исследованию, человек должен обогатить свою память огромным количеством различных сведений… Не нравится мне и ваш самовольный отъезд. Но о нём мы с вами поговорим на школьном совете. Нужно думать, совет сделает соответствующие выводы.

В знак того, что разговор закончен, Леонид Петрович пододвинул к себе классный журнал и углубился в изучение учительских росчерков.

На следующий день утром Миша получил письмо в длинном конверте с фиолетовой подкладочной. В письме говорилось:

«Председатель!

Ты плохо следил за кончиком своего носа, и он у тебя задрался выше всякой меры. Этого не должен допускать ни один настоящий

Охотник за джихами».

Прочитав письмо, Миша долго рассматривал свой нос в зеркале. Нос как нос. Кончик его правда немного смотрит вверх, но ведь нос и раньше был такой же курносый. Небось у Ленки нос ещё курносее, а её никто этим не попрекает, да ещё в письмах.

Лишь отойдя от зеркала, Миша понял: а ведь «Охотник за джихами» хочет сказать: «Ты зазнался выше всякой меры».

В этот же день Миша ещё раз получил по кончику своего задравшегося выше всякой меры носа.

Вечером собрались кружковцы на экстренное заседание. Собрались они на этот раз не в школе, а в эвкалиптовой рощице на берегу моря.

Много грозных речей было сказано, и, странное дело, все они были направлены не против Леонида Петровича ибо он — ИО директора, а ИО директора — это почти директор, а раз так, то он знает, что делает; а против Миши, словно он, Миша Капелюшников, самовольно распорядился закрыть музей.

Особенно резко говорил Алик-Архимед. Забыв, что без шпаргалок у него не получается ни одно выступление, Архимед заклеймил Мишу, как человека, который думает о себе, а не об археологическом обществе. Из его слов выходило: Миша должен был бы пойти к директору и объяснить, что никакой археологии без музея быть не может. А если бы Леонид Петрович этого не понял, то надо было бы обратиться к Вере Ивановне, тем более что она одновременно и завуч и Мишина мама. Она отстояла бы музей или, в крайнем случае, уговорила Леонида Петровича подождать, пока приедут кружковцы. Если бы они всем кружком пошли к директору да рассказали ему как следует про джихов, про раскопки, про текстильную керамику, небось музей не закрыли бы. И вообще, Миша не должен был бежать на урок, как самый трусливый заяц. Ему следовало бы проследить за тем, чтобы тётя Паша перенесла экспонаты бережно, но всем правилам науки, а не сваливала бы их в кучу, как какую-нибудь капусту. Он же знает, что тётя Паша выросла при царском режиме, а тогда дети археологией не занимались, так что откуда ей знать, как надо обращаться с расковочным материалом.

Свою речь Алик-Архимед закончил призывом исключить Капелюшникова Михаила из членов пещерного общества.

После Архимеда слово взял Адгур. Ударяя кулаком правой руки в ладонь левой, он сказал, что Миша действительно вёл себя, как малодушный заяц, а особенно когда он отказался прийти на заседание общества. Заварил кашу — сам и расхлёбывай, а не прячься в кусты. И вообще, последнее время Миша стал слишком задаваться, потому что председательство ударило ему в голову. Но исключать его из общества, пожалуй, рано. А вот из председателей выгнать пора.

Последней говорила Зоя Николаевна. Она сказала, что Миша Капелюшников вёл себя не по-товарищески. Поэтому ему вредно быть председателем.

На этом и порешили. А в председатели выбрали Адгура Джикирбу, хоть он и говорил, что он никак не может быть председателем, потому что в кружке не состоит, а кроме того, у него задерживающие центры не развиты и он импульсивный тип. Но все решили, что он отнекивается именно из-за того, что хочет стать председателем, и его возражения не приняли. Ну, а о том, что Адгуру очень неприятно занять место своего друга, об этом никто из присутствующих не подумал.

«Выше голову, Миша!»

Для Миши начались тяжёлые дни.

Дело было даже не в ребятах. Они скоро всё забыли и простили. Они по-прежнему здоровались и разговаривали с Мишей, выслушивали его подсказки на уроках, и, если появлялась необходимость, то и сами подсказывали, словно ничего такого не произошло. Нет, дело было не в них, а в Адгуре и Нелли.

Адгур — лучший друг, а оказался чёрным предателем. Правда, Архимед тоже выступал против, но ведь Архимед не друг, а всего-навсего приятель, а кроме того, всем известно, что Архимед не может не выступать на собраниях, а выступая, не может не критиковать. Другое дело Адгур. Адгур мог бы помолчать.

Теперь, когда Друг, встретив Мишу у школьных ворот, подбегал к Адгуру, чтобы поздороваться с ним по старой памяти, Миша каждый раз кричал: «Дружок! Я кому сказал — назад!». А Адгур махал на Друга связкой книг и говорил с досадой: «Иди к хозяину. Нечего тут».

Дружба же с Нелли закончилась совсем уж постыдным и нелепым образом.

На второй день после закрытия музея Нелли встретилась с ним в коридоре. Он покраснел и хотел было проскользнуть мимо, по Нелли схватила его за рукав и начала разговор. И этому первому разговору суждено было стать последним.

— Эх, ты! — презрительно сказала она. — Не мог отстоять музея.

— А что я мог сделать? Их там было две здоровых тётки, а я один.

— Должен был сходить к моему папе.

— К Леониду Петровичу? Да ты с ума сошла!