Альберт Лиханов - Мой генерал Страница 4

Папа на мамину критику не отвечает. Молчит. Он весь напряжен. Его взгляд устремлен вперед, хотя впереди, кроме размытой дороги да грязи, ничего не видно.

– Наверное, аэропорт не принимает! – говорит он и спрашивает маму: – Что тогда! Возвращаться?

– «Возвращаться»! – возмущается мама. – Столько ждали, так мчались – и возвращаться! Будем ждать!

Ждать! В аэропорту нам говорят, что надо ждать. Что самолеты задерживаются из-за метеорологических условий.

Папа отходит от окошечка, где дают справки о самолетах, и пожимает плечами. Лицо его растерянное.

– В суматохе, – говорит он, – я не спросил подробностей. Он сказал только, что его подбросят военные летчики. Друзья. Чтобы мы просто сидели и ждали. Но как же ждать?

Мама резко вскакивает, исчезает, потом появляется.

– Ну вот, – говорит она, – все самолеты стоят, а наш идет на посадку. Военный транспортный самолет.

Мы бежим к выходу, и сердце у меня колотится. Еще бы, я же не видел своего деда. Вернее – не помню. Но это все равно что не видел. Вот он выйдет сейчас из своего транспортного самолета в генеральской форме, весь в орденах, и все будут оглядываться на нас.

Я смотрю вокруг. Аэропорт маленький и тесный, а сейчас приходится пробираться среди людей и тюков, потому что погода нелетная и народу набралось полно. Вон эвенки узкоглазые, хитрые, с трубочками во рту. Вон геологи в походных сапогах с десятками ремешков и застежек. Вон солдаты с мешками и без погон – эти, я знаю, просто ждут машину, а приехали они к нам на стройку после армии.

Вздрагивают стекла в окнах от гула самолета, вздрагивает и народ, думает, нелетная погода кончилась. Но она не кончилась. Это просто прилетел мой дед.

Мы втроем выбегаем на бетонную полосу и мчимся под проливным дождем к самолету.

Самолет самый обыкновенный, даже не очень красивый: выкрашен в зеленый цвет.

Мы бежим по лужам к военному самолету, который привез наконец моего деда, я вглядываюсь в темный провал открытой двери и жду, как сейчас, вот сейчас – сию секундочку, дед появится на ее пороге.

Я обгоняю маму и отца, я жму во все лопатки и вижу, как по шаткой лесенке, спиной ко мне, спускается мужчина в летчицком шлеме. Я поддаю газу и проношусь мимо какого-то маленького старика в коричневом пальто и кепке. Старик что-то говорит мне, кажется, но тут уж не до него, я подлетаю к мужчине в летчицком шлеме, думая, зачем артиллеристу такой шлем. И говорю спине, улыбаясь во весь рот:

– Мон женераль!

Человек оборачивается, я вижу молодое лицо, белые зубы.

– Вон твой женераль! – говорит человек и показывает рукой.

Я растерянно улыбаюсь и вижу, как вдалеке от самолета мама и отец обнимают по очереди того старика, мимо которого я пронесся.

– Какой же он генерал? – говорю я растерянно.

– Генерал что надо! – отвечает летчик и хлопает меня по плечу.

Я иду к маме и отцу и к тому старику, который, кажется, мне что-то сказал.

Иду медленно, не понимая сам, что произошло, как я мог ошибиться и почему он в коричневом пальто и кепке, а не в генеральской фуражке с кокардой и шинели с золотыми позументами. Я иду, а мама и папа, обняв старика, смотрят на меня, смотрит на меня и старик, и незаметно для себя я прибавляю шагу, а потом бегу к нему и тычусь лицом в холодное, пропахшее табаком пальто.

– Не признал! – говорит дед. – Вот беда-то, не признал!

Мы возвращаемся в аэровокзал, пробираемся сквозь толпу, и никто не обращает внимания на деда. Демобилизованные солдаты непочтительно стоят к нему спиной, а не вытягиваются по привычке – пусть им и необязательно – перед моим генералом!

Часть третья

Отставка

Какой же он все-таки?

И вот я сижу рядом с дедом и разглядываю его. Он теперь в парадном мундире – я заставил надеть. На каждом погоне по две звезды. На груди ордена – вон тут их сколько!

Лицо у деда морщинистое, стариковское, на голове гладкие волосики. На того дедушку, который над папиным столом на фотографии, совсем не похож, усики щеточкой сбрил. Глаза одни и похожи. Блестят, смеются. Дед и сам все смеется, надо мной подшучивает:

– Что же ты! Мимо деда пробежал!

Я пожимаю плечами. Вот уж сколько мы сидим тут, за праздничным столом, а я все не могу избавиться от неприятного чувства неловкости. Действительно, шляпа. Разогнался.

Дед ерошит мои волосы, утешает:

– Ну, я тебя тоже не узнал бы, ежели встретил на улице.

Голос у деда густой, рокочущий, громкий. Когда он говорит, висюльки в нашей люстре позвякивают и в комнате будто бы тесно становится.

– Это я на войне глотку разработал, – говорит дед, – кричать много приходилось, понимаешь? И по телефону, да и возле орудий – грохот там стоит, вот и приходилось. В артиллерии вообще голос нужен.

Дед втягивает в себя воздух, лицо у него вдруг багровеет, и он кричит так, что наш дом, того гляди, рассыплется:

– О-о-о-огггонь!

Это выходит так неожиданно, что мама даже бледнеет от испуга. А папа хохочет. Вот какой голосище у деда! Я тоже смеюсь и хочу попробовать, как он:

– Оггонь!

Но у меня получается пискляво, негромко. Мама в ужасе, ночь ведь уже, но дед успокаивает ее:

– Ольга! Это я один раз. Надо же внуку доблести свои показать. А то он на аэродроме мимо меня пробежал да и сейчас вот разглядывает мои волосенки, мои дряблые щеки и думает – ну что за генерал! Вон одни звезды и спасают.

Дед смотрит на меня пристально, в упор, и я чувствую, что краснею. Пусть не так я немножко думал, но ведь думал…

– Однако ты не считай, – говорит дед, – что у меня один голос и есть. Я стреляю хорошо.

– Из ружья? – спрашиваю я обрадованно.

– Из карабина, из пистолета, из автомата.

– Меня научишь? – прошу я.

– Научу, если оружие достанем. Пахать умею. Плотничать немного. Плавать. Ты-то умеешь?

Я качаю головой. В нашей реке не научишься – течение в ней скорое и вода холоднющая: окунешься да и назад.

– Это похоже на вас, куркулей, у речки живут, а плавать не умеют. У меня в армии, бывало, как сибиряк – так топор.

– Какой топор? – спрашиваю я.

– Ну, знаешь, как топор плавает?

Я смеюсь. Топор здорово плавает, это верно, бултых – и на дно.

– А научишь? – спрашиваю деда.

– Всему научу, – говорит он и опять треплет мои волосы, – всему, что сам умею. А ведь умею! И вообще я вятский. А вятские – парни хватские. Слыхал? Семеро одного не боятся!

– Хватский! – зовет отец деда. – А теперь признавайся: за что в отставку отправили? Сам бы не ушел – я ведь знаю.

– «За что, за что»! – ворчит дед. Вылезает из-за стола и ходит по комнате из угла в угол, как отец. Вопрос ему этот не нравится. – Хватит уж, сколько можно? В девятьсот пятом родился – так, в двадцать третьем в армию взяли. Вот и считай: пятьдесят с гаком в армии. Сколько можно? Молодые растут. Им место уступать надо.

– Ну так вот, товарищ генерал-лейтенант, – говорит медленно папа, – в отставку вас вывели по состоянию здоровья, из-за сердца, это мне известно, так что здесь, у нас, отдыхайте наконец. Славу богу, за свою жизнь наработался!

– Чего это ты, товарищ лейтенант запаса, учишь старшего по званию? – спрашивает дед.

Он остановился в углу комнаты – маленький, темноглазый. Ни на кого из нас он не похож. Брови черные, кустистые – строгие. И глаза черные тоже. Того и гляди, крикнет сейчас отцу: «Смирно!»

Но дед устало снимает мундир, кладет его на стул, медленно опускается на краешек дивана.

– Отдыхать так отдыхать, – говорит он глухо.

Дедушкина отставка

Утром начинается непонятная суматоха. Уже пора уходить, уже «газики» ждут под окнами, уже все мы одеты, и вдруг папа – в пальто и в шапке – начинает метаться по комнате, ищет субботнюю газету с телепрограммой.

Вначале я ничего не понимаю. Папа наконец победно размахивает газетой, красным карандашом подчеркивает в ней какие-то строчки, объясняет деду, как включается наш телевизор, и тут начинает суетиться мама. Она роется на книжной полке, снимает стопку книг, спрашивая при этом деда, что он предпочитает: фантастику, детективы, исторические романы?

Один я стою у порога без дела. Теперь мне ясно, отчего такая суета. Это, конечно, правильно. Деду будет скучно. Работал, работал всю жизнь, на войне сражался и вдруг – трах, бах! – нате вам! Сиди спокойненько, без всякого дела. Я поднатужился, посоображал, что бы такое и мне деду предложить, но ничего не придумал. Просто ему позавидовал. Эх, вот бы мне! Взять и просто так, без всяких уважительных причин, не пойти в школу. Сидеть дома, как дед, и чем хочешь заниматься! Я вздыхаю, киваю деду и замечаю, что дедушка грустный. Он улыбается, но сам невеселый: глаза у него не смеются. Какие-то настороженные глаза. Тревожные. Печальные.

– Хорошо, хорошо! – говорит он маме и папе. – Телевизор обязательно посмотрю. Книги непременно почитаю. Счастливо вам! Поработать. Поучиться. – Но не выдерживает все-таки. Произносит бодро: – А я ведь первый день. Безработный-то… – И снова смеется: – Ух, отосплюсь!