Николай Федоров - Богиня победы Страница 4

— А что толку, — сказал я. — Уйдёт, а завтра снова придёт.

— Ну, завтра… Кто там знает, что завтра будет.

— Глупо, — сказал я.

— Нет, не глупо, — упрямо повторил Мишка. Света не будет, родителей пока нет…

— Ну, заладил, как пономарь. Вот мне папа недавно одну интересную штуку рассказывал. Раньше, давно, при царе ещё, преступников не только на каторгу отправляли, но и ко всяким телесным наказаниям приговаривали. Так вот, писатель Достоевский вспоминает такие случаи, когда каторжники перед самой экзекуцией из тюрьмы бежали или ещё какое-нибудь преступление делали. Прямо там, в тюрьме. Пусть, значит, снова следствие будет, суд будет, только чтобы оттянуть эту самую экзекуцию.

— Зачем это ты мне всё говоришь? — с подозрением спросил Мишка.

— А затем, — сказал я, — что ты мне этих самых каторжников напоминаешь.

— Да отстань ты со своими каторжниками! — разозлился Мишка. — Подумал бы лучше, как выкрутиться.

— А чего тут думать, — сказал я. — Хочешь, чтобы свет в квартире погаси? Пожалуйста. Вывинти пробки — и все дела.

— Гений! — сказал Мишка и просиял. — Фарадей! Так мы и сделаем. Света нет, родителей нет, она и уйдёт. Ну, чего ей без света сидеть.

Я понял, что Мишка вбил себе в голову эту дурацкую идею и что никакими силами её теперь оттуда не вышибешь.

Через десять секунд света в квартире не было.

— Темно-то как, — сказал Мишка.

— Темно, — согласился я.

— Это хорошо, — сказал Мишка. — В такой темнотище долго не усидишь.

И тут раздался звонок в дверь. В тёмной квартире он почему-то прозвучал особенно громко и тревожно. Мишка, робея, пошёл открывать, а я остался в комнате.

— Дома родители? — услышал я металлический голос Ирины Васильевны.

— Н-нету, — заикаясь ответил Мишка. — С работы вот ещё не пришли.

— Ничего, я подожду. Я никуда не тороплюсь. И включи же наконец свет!

— И свету нету, — сказал Мишка. — Прямо сейчас взял вдруг и погас. Пробки, наверное, перегорели. Или это… напряжение куда-нибудь упало.

— Неважно, — прервала Мишкино бормотание Ирина Васильевна. — Разговаривать можно и в темноте. Я не в шахматы пришла играть. Проводи меня. И дай хоть руку, что ли! Ничего ж не видно.

В дверях комнаты появились смутные силуэты учительницы и Мишки.

Ирина Васильевна села на диван, а Мишка остался стоять.

Наступило молчание.

И тут я понял, в каком дурацком положении я оказался. Я сидел на стуле в совершенно тёмном углу комнаты, и учительница совершенно не подозревала о моём присутствии. Мне стало совсем неловко, и я, чтобы как-то дать о себе знать, легонечко так начал покашливать.

— О, что это! — испуганно вскрикнула Ирина Васильевна. — Тут ещё кто-то?!

— Это я, Ирина Васильевна, — сказал я. — Я тут в углу, на стуле.

— Господи, Титов! Как ты меня напугал. Миша, да найди же хоть свечку какую-нибудь! Нельзя же так!

— Свечку? Сейчас посмотрю. Была вроде где-то. — И Мишка поплёлся в другую комнату. Наверное, до него стало доходить, что его глупая затея с пробками провалилась.

Через минуту он вернулся с зажжённой свечой.

— Теперь подставку какую-нибудь возьми или блюдце, — сказала Ирина Васильевна. — Воск же будет капать.

— Мишка, — сказал я, — у вас подсвечник, кажется, был. Помнишь, ты им ещё орехи колол.

Мишка залез на стул, достал со шкафа старый бронзовый подсвечник и вставил в него свечу. По комнате забегали красноватые причудливые тени.

Ирина Васильевна сидела молча, неотрывно глядя на маленький живой язычок пламени, и лицо её вдруг показалось мне каким-то другим, незнакомым. И уж совсем неожиданно она сказала:

— Новый год скоро. Сейчас на улице я видела, как люди ёлки несли.

— Это верно, — сказал Мишка, ободрённый таким началом. — У нас тут ёлочный базар недалеко.

— А вот в Италии, — сказал я, тоже осмелев, — есть такой очень интересный обычай. Там под Новый год люди выбрасывают на улицу всякие старые ненужные вещи. Прямо из окон бросают.

— Это зачем ещё? — спросил Мишка.

— Ну, как бы жизнь хотят новую начать. А всё старое, плохое — за борт.

— Хороший обычай, — сказал Мишка. — Если бы у нас был такой, я бы в первую очередь свой дневник выбросил.

Мы засмеялись, а потом Ирина Васильевна сказала:

— Когда я была примерно в вашем возрасте, мы жили на Васильевском острове в большущей коммунальной квартире. И почти в каждой семье были дети. Ну и, конечно, под Новый год каждая семья покупала ёлку и сначала оставляла её в прихожей, у входной двери. Там иногда по девять-десять ёлок стояло. И как же здорово пахло этими ёлками в квартире! Я, бывало, из школы приду, встану в прихожей, стою и нюхаю. А теперь, когда муж ёлку домой приносит, я только и думаю о том, сколько после неё мусора будет.

Ирина Васильевна замолчала, а мы с Мишкой сидели разинув рты и ничего не понимали. Потом она взяла со стола подсвечник и внимательно его оглядела. Огонёк свечи задрожал, и все предметы в комнате будто зашевелились, задвигались.

— А колоть орехи подсвечником не стоит, — сказала она. — Посмотрите, какая вещь-то красивая. И слово хорошее: ПОД-СВЕЧНИК. Звучит, по-моему, гораздо лучше, чем, скажем, «люминесцентная лампа».

— Ясное дело, лучше, — сказал Мишка, и даже в полумраке я видел, как сияла его физиономия. — И понятное к тому же: ставь, значит, его под свечу — и все дела. А то читаю в одной книжке: граф схватил канделябр и ударил незнакомца по голове. Что, думаю, за канделябр такой. Кочерга, что ли? Оказывается, обыкновенный подсвечник.

Ирина Васильевна весело засмеялась, и в этот момент хлопнула входная дверь.

— Мишка! — послышался голос Николая Ивановича. — Почему такая темнотища? Света, что ли, нет?

— Пап, ты? А к нам вот Ирина Васильевна пришла, — невпопад ответил Мишка и почему-то добавил: — В гости.

— Очень приятно, — сказал Николай Иванович. — Сейчас, одну минуту. Я только со светом разберусь.

Я услышал, как чиркнула спичка и через секунду послышался растерянный голос Мишкиного папы:

— Но, товарищи… Тут же нет пробок?!

Наступила нехорошая пауза. А потом Николай Иванович произнёс голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— Михаил! Где пробки?!

Мишка молчал, и я был уверен, что он сейчас, как те каторжники из романа Достоевского, дунул бы куда-нибудь подальше. А землетрясение или цунами подошли бы как нельзя кстати. Одним словом, назревал скандал.

И вот в этот щекотливый момент Ирина Васильевна вдруг вышла в коридор и спокойно так сказала:

— Николай Иванович, не надо. Не ищите пробки. У нас тут свечка горит. Давайте так, при свече посидим.

Амадей

— Подожди, Дмитрий, не уходи, — сказала мама. — Сядь на минутку. Я хочу с тобой поговорить.

Я сел, пытаясь вспомнить, что такого я натворил за последнее время.

Но вспоминалась только сервизная чашка, у которой я проверял термостойкость на газовой плите. Но за чашку мне уже влетело.

Мама села напротив меня и, разгладив на скатерти невидимую складку, сказала:

— Ты бы не хотел учиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.

Я вздохнул свободнее и бодро ответил:

— Конечно хотел бы. На тромбоне.

— Почему на тромбоне? — удивилась мама.

— Хороший инструмент, — сказал я. — Главное, кнопок никаких нажимать не надо. Работаешь как напильником — взад, вперёд. А вообще я согласен и на арфу. Тоже сильная вещь.

— Не паясничай, — сказала мама. — Я с тобой серьёзно говорю. Знаешь ты, например, что Вольфганг Амадей Моцарт уже в три года умел играть на клавесине? А в девять лет он сочинял симфонии и даже оперы? Тебя не поражают такие факты?

— Поражают, — сказал я. — Но у меня же в три года не было клавесина. А сочинять симфонии я просто не пробовал. Вот возьму да как сочиню что-нибудь такое…

— Болтун ты, — сказала мама и обиженно вышла из комнаты.

«А что, — вдруг подумал я. — Почему бы и вправду что-нибудь не сочинить. Ну не симфонию, конечно, а, например, популярную песню».

И я сразу представил, как моя песня заполняет мировой эфир. Радиопрограмма «С добрым утром» передаёт её три воскресенья подряд, почтальоны устали носить письма на телевидение с заявками на мою песню, в ЦПКиО Кирова она гремит из каждого тридцативаттного динамика, несётся над Финским заливом, и её с восторгом слышат жители города Хельсинки. Даже серьёзная программа «Время» передаёт прогноз погоды под мою мелодию.

В общем, здорово я всё это представил. Вот только сочинить песню оказалось не совсем просто. Во-первых, жутко мешали другие, уже сочинённые песни. Только я начинал сочинять какую-нибудь мелодию, как в голову сразу лезли то «Коробейники», то «Идёт солдат по городу», а то и «Чижик-пыжик».