Ирина Христолюбова - Загадочная личность Страница 4

Я начинаю думать, что бы мне сказать. И ничего не могу придумать. В моих глазах стоит завоеватель Мамай.

«В школу ходят не спать, а учиться, — строгим голосом говорит Мамай. — Ученье — свет, а неученье — тьма».

— Веткина, что с тобой? Ты больна? — Марья Степановна мягко положила руку на мое плечо.

И в это время прозвенел звонок. Марья Степановна, тяжело вздохнув, покинула класс. Мне было жаль ее. Хотелось крикнуть и утешить:

«Никогда, никогда больше я не засну на уроке истории!»

Но я промолчала. И в дальнейшем со мной случалось такое: хочу что-нибудь крикнуть — и промолчу.

Сижу я за партой, смотрю в окно. И смотреть-то не на что, а я сижу, смотрю.

— Ты что, домой не собираешься? — спрашивает меня подруга Таня.

— Собираюсь, — говорю.

А сама опять сижу, смотрю в окно. Смотрю и думаю: проклятый ты, Мамай. Но уж так думаю, не спеша.

Подруга Таня хлопнула крышкой парты и гордо ушла. «Чего, — думаю, — они все от меня хотят? Вчера хулиган и двоечник Капустин пенал по классу катал, и все хохотали. А если я начну катать?..» И мне почему-то захотелось тут же покатать пенал. Но я взяла себя в руки.

Все уже ушли из класса. Я еще немного посидела и тоже пошла. Иду, на улице весной пахнет, март на дворе. А мне опять надо уроки учить. Уж завтра обязательно Марья Степановна спросит. Вот если бы не учить…

И вдруг меня осенила мысль: а что если и вправду не учить? Я даже за голову схватилась: да как я раньше до этого не додумалась? Почему это Капустин никогда в жизни уроки не учит, а я каждый день учу? Может, он умнее меня? Наверно, он давно уже до этого додумался — уроки не учить, — а никому не говорит. Сейчас понятно, почему он иногда на уроке хохочет. И тут такая меня злость взяла, что Капустин ничего мне раньше не сказал!

Пришла я в тот незабываемый день домой, окрыленная новой идеей, бросила портфель, легла на диван. Лежу, полная блаженства, — уроки учить не надо, ничего не надо.

Сестра Дуся сидит за столом, склонилась над книгой, что-то шепчет, глаза безумные. «Господи, — думаю, — до чего себя довела!» И так мне жалко стало сестру Дусю!

Я отвернулась к стенке, чтоб не видеть, как она мучается. Но тут пришла мама, потом пришел папа, потом соседка Екатерина Григорьевна.

Дуся стала что-то шептать маме, потом они подошли к папе, а потом к ним присоединилась соседка Екатерина Григорьевна.

— Почему ты не учишь уроки? — спросила почти ласково мама.

Я повернула голову и твердо сказала:

— Я больше никогда не буду учить уроки.

— Как? — растерянно сказал папа.

Мама, видимо, ничего не могла сказать.

— Да, — снова твердо сказала я.

И тут все что-то стали говорить в один голос, умолять, угрожать. Все были в панике. Одна я была спокойна и непреклонна. У меня был железный характер, которым неоднократно гордился папа. «Мой характер», — говаривал он.

В квартире стоял сплошной невообразимый гул, а я по-прежнему была непреклонна. И тут слово взяла Екатерина Григорьевна.

Екатерина Григорьевна все знала. Заболеет кошка — мама зовет соседку, надо сварить варенье — мама зовет ее. И даже папа звал Екатерину Григорьевну поговорить о международном положении.

— У вашей девочки душевный кризис, — сказала она. — Переходный возраст.

Я соскочила с дивана, схватилась за голову: вот это да — душевный кризис! И от гордости тут же снова свалилась на диван.

Все замолкли. Я лежала тихо, можно сказать, бездыханно. При душевном кризисе чем реже дышать, тем лучше. Все думают, что, может, последний вздох. Это я сразу же поняла и дышала время от времени.

Со стены, непонятно каким образом, левым глазом подмигивал Мамай. Вся его дикая орда спала, а кони ржали и били копытами. Кто-то подкладывал мне под голову подушку.

Утром я отправилась в школу, полная сил и энергии. Когда не надо ничего делать, всегда много сил и энергии.

Шла я не торопясь. Куда торопиться? Но в класс пришла все равно рано, минут за десять до урока. Подруга Таня сидела за партой и, зажав уши ладонями, что-то шептала, а иногда даже вскрикивала.

Класс било нервной дрожью. Аж парты подпрыгивали. Тут я вспомнила, что сейчас будет контрольная по русскому языку. Капустина не было. На первый урок он, видимо, решил не ходить.

— Эй, Хазбулатик, где Капустин? — крикнула я Хазбулатову, потому что он сидел с ним за одной партой.

Хазбулатов начал заикаться и что-то невнятно лепетать. Хазбулат меня ужасно боится с тех пор, как я дралась из-за него на шпагах. Переживает, как бы я его снова не начала защищать. Бедный Хазбулат!

Я подошла к Хазбулатову и грозно спросила:

— Где Капустин?

Хазбулатов побледнел.

— Не-не придет, — сказал он. — В кино ушел.

Как я не додумалась до этого!

— Ты куда? — спросила меня подруга Таня.

Я махнула рукой и выскочила из класса.

Хорошо было на улице. Тихий снежок падал. При татаро-монгольском иге такой же, наверно, снег шел, и все идет, идет…

В кинотеатре было безлюдно, и Капустина я увидела сразу же — он как раз покупал билет.

— Бери на меня, — прошептала я.

Капустин вздрогнул. Наверно, подумал: все, попался, донесет, выслеживала как отличница. Но тут же он справился с волнением, небрежно взял билет и отошел в сторону, презрительно не замечая меня. Я тоже взяла билет, подошла к Капустину и помахала билетом у него под носом. Капустин опешил.

— Ты что, заболела? — почему-то шепотом спросил он.

— Нет, — гордо сказала я. — Не заболела. Я сбежала с урока.

— Но-но! — грозно сказал он.

Я громко захохотала смехом двоечника.

На меня оглянулись, а какая-то женщина в синей шляпе сказала:

— Какая невоспитанная девочка!

— Наверно, сбежала с уроков, — сказала другая, в розовой шляпе. — Сразу видно, что двоечница. — И, подумав, осмотрев нас с ног до головы, добавила: — И мальчик двоечник.

Глаза Капустина потеплели. Он взял меня за руку, и мы пошли в зал.

Капустин поискал мелочь в кармане, купил сто граммов конфет «Коровка», мы сели в уголок и молча стали их сосать.

Капустин был взволнован и совсем не походил на хулигана и двоечника. Он был тихий, нахохлившийся, как воробей в мороз. И боялся со мной разговаривать. Видимо, в душе он таким скромным и был, а хулиганом и двоечником стал по убеждению. Как я его сейчас понимала!

Мне хотелось поделиться с Капустиным своей новой идеей, обрадовать его. Но началось кино, и я не успела ничего сказать.

Когда кончился сеанс, в школу идти еще было рано: наверно, второй урок не кончился. Было самое время поделиться с Капустиным своей новой идеей.

Мы сели на заснеженную скамейку в сквере. Капустин был по-прежнему молчалив и скромен. Он взял меня за руку, и так мы сидели пять минут.

Наконец я сказала:

— Тебе нравится учиться на тройки и двойки?

— Нравится, — скромно ответил Капустин.

— С сегодняшнего дня я тоже буду учиться только на тройки и двойки.

Капустин недоверчиво улыбнулся и грустно сказал:

— На это не каждый способен.

И тут я начала подробно рассказывать Капустину, как я до всего додумалась. Чем дольше я говорила, тем ярче разгорались глаза Капустина, и под конец моего рассказа он уже превратился в хулигана и двоечника.

— Поклянемся! — сказал он.

Я достала бумагу и карандаш.

— Пиши, — сказал Капустин. — Мы даем кровавую клятву…

«Мы даем кровавую клятву, — написала я, — учиться только на тройки и двойки…».

— По понедельникам не ходить в школу, — сказал Капустин, — а в остальные дни по усмотрению.

«По понедельникам не ходить в школу, а в остальные дни по усмотрению, — записала я и добавила: — Клянемся в дружбе навеки».

Капустин прочитал, подумал и остался доволен. Мы расписались: «Д. Капустин, М. Веткина».

— Будем есть землю, — сказал Капустин.

Он нашел под кустом комочек мерзлой земли, откусил от него и стал жевать. Потом, сделав страшные глаза, проглотил. Я тоже разжевала комочек земли и, чуть не подавившись, проглотила. Клятва была скреплена.

С тех пор я Капустина обычно звала «мой друг Капустин».

К пятому уроку мы шли в школу уже друзьями, готовыми умереть друг за друга.

Надо сказать, что, когда подходили к школе, на лице моем начало проступать волнение. А Капустин был весел и спокоен. И я устыдилась своей минутной слабости.

— У меня железный характер, — сказала я Капустину, сурово сдвинув брови.

— У меня тоже, — сказал Капустин.

Мы вошли в школу и тут же встретили мою подругу Таню. Увидев меня с Капустиным, она остолбенела. На ее лице отразились смятение, гнев и неуважение ко мне.

В течение последующих трех дней, выполняя клятву, я получила четыре двойки и тройку, а Капустин две единицы. Мы с Капустиным иногда хохотали на уроках странным громким смехом. Никто ничего не понимал.