Владимир Киселев - Любовь и картошка Страница 4

— Я запеку в пирог напильник,— весело и решительно ответила Наташа.— И принесу тебе передачу. Пирог ты съешь, а напильником перепилишь решетку. Спустишься по веревочной лестнице из простыни. Внизу тебя будет ждать карета. Я — на козлах, в черной маске...

— Я не шучу, Наташа.

— Что за чепуха! — Наташа присмотрелась к Сереже и внезапно спросила буднично: — Что ты уже натворил?

— Во-первых, с машиной у меня,— нерешительно ответил Сережа. — Я тебе говорил. Но не это главное... Знаешь...— Он долго искал сравнения, как всегда поступают люди, если не могут или не хотят чего-либо сказать прямо.— Это как когда на камне написано: «Влево пойдешь... Вправо пойдешь...» Такое закрутилось! И получается: скажу правду — будет очень плохо. Не мне. Другим. Не скажу... и в самом деле могу... в тюрьму...

Сережа замолчал.

— Что случилось?

Сережа снова принялся за бутерброд, хоть есть ему уже не хотелось.

— Ну не тяни же ты... Я имею право знать!

— Имеешь, — согласился Сережа. — Но лучше бы тебе не знать... Понимаешь... Привожу я сегодня картошку к Щербатихе, а там, в магазине, милиция. Они без формы, но я-то знаю. Там Ефременко был. Он говорит: «Давай на картошку бумаги и разгружай». Сгрузили картошку, всю перевешали и дали мне акт подписать...

Сережа вспомнил поджатые губы Ефременко и покрасневшее у скул лицо и как Ефременко брезгливо и жалостливо предложил: «Да ты прочти сначала, а потом уже подписывай», и почувствовал, как у него снова вспотели ладони, как в ту минуту, когда он взял шариковую ручку и она сразу стала мокрой.

— Ну и что? — спросила Наташа.

— А то...— зло ответил Сережа, так, словно это она была виновата.— Картошки три тонны, а в накладной — две. Раньше я эти накладные и не смотрел. А вчера завалилась за сиденье накладная, я развернул ее, а там — две тонны!.. Я — к деду. Такое он мне сказал!..

Сережа замолчал, сцепил зубы. По щекам у него прошли желваки.

— Сережа! — попросила Наташа. Голосок ее звучал звонко, по-детски.— Я ничего не понимаю: накладные, картошка, тонны! Говори как-нибудь попроще.

— Ну как тебе объяснить?.. Дед Матвей сказал, что это все из-за моего бати... Что батя лопнет, а не оплатит купленные на стороне удобрения.

— Я все равно не понимаю. Где на стороне?

Да это неважно,— досадливо поморщился Сережа.— То есть именно это важно... Там железнодорожники какие-то... В общем, у них осталось шесть вагонов невостребованных. Они их — деду. А деньги, понятно, себе. Дед Матвей сказал, что он это потом оформит... Но если там в магазине переучет, ревизия, так может получиться, что мы вроде в магазин краденое возили.

— Что это значит? — подавленно спросила Наташа.— Неужели ты думаешь, что дед Матвей продавал картошку для себя?

— Нет,— не сразу ответил Сережа.— Не думаю. И все-таки... Понимаешь... Меня теперь обязательно вызовут... В милицию... или в эту... в прокуратуру... Что я им скажу?..

— Что же будет?

Ему было ясно лишь одно: если бы она не уезжала, если бы она осталась, все это было бы совсем по-другому, легче, проще, лучше. Все это как-то устроилось бы само собой.

— А тебе-то что? — с горечью сказал Сережа.— Ты уедешь...

Наташа виновато посмотрела на него.

— Я не могу остаться. Мама...

— Можешь! — перебил ее Сережа. Если ты скажешь, что останешься, и мама не поедет. Наташа нерешительно покачала головой.

— Нет, Сережа, мама ни за что не согласится. А кроме того... — она замялась, — я ведь городской человек. В этом Вася прав. По натуре. Я здесь живу девять лет. Большую часть жизни. Но все равно, как Вася, осталась городским человеком.

— Как Вася,— процедил Сережа. И сорвался: — Я ему морду набью! И буду прав. Пусть поменьше болтает об «идиотизме деревенской жизни». И не только он...

То в кино пожалеют бедных, темных деревенских мужиков и баб, то в журнале напишут. А я тебе скажу... И запомни: идиотизма в деревенской жизни не больше, чем в городской и во всякой другой. И чем лучше в городе? Говорят все только об одном: «Ах,природа... Ах, тишина... Ах, воздух...» Но сполна получают они все это только тогда, когда им это уже не нужно, когда они попадают на кладбище. Там у них природа, там у них воздух и тишина...

— Откуда ты все это взял? — отмахнулась Наташа.— Ты ведь и не бывал в городе.

— Бывал,— упрямо буркнул Сережа.

В Москве Сережа действительно никогда не был. Но в Киеве побывал один раз. Летом. В прошлые каникулы. Когда перешел в восьмой класс с круглыми пятерками. Со своей бабушкой Галиной Федоровной.

Бабушка была родом с Черниговщипы, из села Заньки, в котором родилась и провела детство знаменитая украинская актриса Мария Константиновна Заньковецкая. И бабушке во что бы то ни стало захотелось поклониться могиле прославленной своей землячки.

Как только приехали в Киев, сразу же отправились на кладбище. Здесь люди прогуливались по дорожкам между могилами, разговаривали, улыбались.

— К Марии Заньковецкой? — переспросила их первая же встреченная ими старушка, доброжелательная и важная.— Родственники? Земляки? Прямо пойдете и по правую руку. Возле композиторов Лысенко и Ревуцкого.

Она здесь все знала.

Сережина бабушка поклонилась могиле не в переносном смысле, а действительно поклонилась до земли, положила цветы.

Сережа с бабушкой ушли с кладбища, и сразу же отпраг вились в музеи. Украинского изобразительного искусства. Русского изобразительного искусства. Западного изобразительного искусства. И сам Киев показался Сереже похожим на музей.

Сереже случалось целый день ходить по лесу, по болотам. И он не уставал от этого. Не уставал он и от работы на огороде. Но вот при посещении музеев уже через час у него заболели ноги так, словно он отшагал пешком от села Бульбы до Киева. И ломило в висках.

В музеях на стенах висели картины, и каждая из этих картин не терпела соседства всех остальных. Она как бы призывала: остановись передо мной, смотри только на меня. Для этого она резала глаза красками более яркими, чем у своих соседок, старалась привлечь внимание загадочным содержанием, броской физиономией, размером, а если и это не помогало, то хотя бы рамой. Этот спор за внимание посетителя, очевидно, и вызывал такое чувство усталости.

В городе же, так же, как картины на стенах музеев, соревновались между собой запахи. На черно-серой асфальтовой стене с проемами-окнами садов, с широкой дверью на Днепр были развешаны запахи бензина легковых автомашин, дизельного топлива автобусов и смешанного с бензином машинного масла мотоциклов, мяса и колбасы гастрономов, лаврового листа и кофе бакалейных отделов, копченой рыбы и яблок, которые почему-то продавали на улице, и духов, которыми зачем-то щедро поливали себя все городские женщины и некоторые мужчины.

Зелени в городе было много — цветов и деревьев, однако к запаху цветов примешивался запах излишка азотных удобрений, которыми их перекармливали, а деревья обрызгивали от насекомых раствором хлорофоса.

Но под толстым, местами в полметра, слоем асфальта скрывалась замечательная земля, душистая и рассыпчатая, земля, в которую воткни палку — вырастет дерево. Сережа видел, как в парке подсаживали кусты. Лопаты выворачивали грунт, которому и цены не было.

Слово «земля» иногда пишут с большой буквы. И тогда всем понятно, что речь идет о Земле — планете. А иногда с маленькой. И тогда все понимают, что это о земле — почве. Но Сережа, как и многие другие сельские жители, когда думал о земле, всегда представлял себе еще третье ее название: Земля — кормилица.

За триста лет природа способна накопить слой гумуса толщиной всего в один сантиметр. А в Киеве пласт плодороднейшего гумуса достигал метра. Сереже были хорошо известны слова Докучаева о том, что наш чернозем дороже каменного угля, дороже нефти, дороже золота. Чернозем «дороже золота» лежал под асфальтом. И Сережа думал о том, что в будущем, когда исчезнут эти колесные автомашины, когда весь транспорт будет на воздушных подушках, а может быть, даже с антигравитационным устройством, асфальт в городах снимут, и тротуары и проезжая часть станут сплошным зеленым ковром-газоном, с переходами через улицу, обсаженными цветами. И ходить прохожие будут по газонам и цветам.

В Киеве они с бабушкой остановились у друга Сережиного отца. Григорий Иванович вместе с ним учился в институте. «Гений»,— говорил о нем Сережин отец.

Очевидно, так считал не только он, потому что этот соученик отца уже стал заместителем министра финансов Украины, а значит, как думал Сережа, когда министр был болен или уезжал в отпуск, подписывал за него все бумаги.

Звали его Степан Петрович. Сережину бабушку иСережу он принял, как родных, а его жена Лидия Пантелеевна закормила их тортами.

В доме Степана Петровича все, наполняя ванну водой, добавляли хвойный эликсир. Сережа считал, что это делают специально для того, чтобы отбить запах хлора. Этот запах хлора ощущался даже в чае. Водопровод, как известно, не был новым изобретением. Учительница истории Римма Филипповна как-то рассказывала на уроке, что древние римляне подавали воду по свинцовым трубам, и это было одной изпричин массовых заболеваний людей в то время. Свинец — вреден для здоровья. Есть теория, что продолжительность жизни у римлян была небольшой именно поэтому.