Владас Даутартас - Мне снится королевство Страница 4

— Ой, держите, помогите! Девчонке хоть бы что, а этот обиделся!

— Алоизас, теперь дай Пранасу стрельнуть, — в самом деле спокойно сказала Салюте. — Увидишь, и у него вывалится...

— Не могу... Пуль не хватит. Может, потом, после того как изловим разбойника... Так что, начнем... Ты, разбойник Рицкус, спрячешься в сарае, а мы с Саломеей будем тебя ловить... Тогда ты сбежишь, но мы тебя догоним и убьем. Но не сразу: сначала изловим, а ты выдирайся. Будешь убит при попытке к бегству. Идет? Запомни главное: после третьего выстрела падаешь замертво. Понял?

Было бы чего понимать: он, видите ли, будет меня, негодяя-разбойника, гонять, шпынять, а потом прямо на глазах у Салюте ухлопает. Ничего себе!

— Не буду я разбойником, — сказал я и глянул на него в упор.

— Скажите пожалуйста! А почему? — удивился Алоизас.

— Сам сказал: одежка неподходящая, — брякнул я. Не объяснять же ему...

Алоизас задумался. Зато Салюте наконец-то заметила мой новый костюм.

— Ой, Пранас, какой ты нарядный! — она всплеснула руками и широко раскрыла свои васильковые глаза.

У меня сразу отлегло от сердца. А что — я могу и разбойником, пожалуйста. Да хоть людоедом, если пожелает Салюте, если она будет играть. Я уже было открыл рот, чтобы сказать Алоизасу, что согласен, но бессовестный городской проныра и тут меня опередил:

— Не хочешь в разбойников, придется в прятки. Больше не во что. Ладно?

— Давайте, давайте! — запрыгала Салюте.

— А кто первый водит? — спросил Алоизас.

— По считалке, — ответил я. — Кому выпадет.

Двор дяди Доминикаса я знал не хуже своего собственного. Все его закоулки, тайнички, сарайчики, навесы были мне знакомы как нельзя лучше: ведь мы с Салюте играли тут в прятки тысячу раз. Спрятаться можно в сарае — есть там один особенно темный, захламленный угол; можно удрать в сад и забраться в разросшийся куст жасмина, можно затаиться за ульем, за яблоневым стволом — тебя не видят, а ты видишь все, что делается вокруг. Правда, за ульем сегодня не присядешь: день погожий, пчелы знай снуют туда-сюда, носят мед с полей и лугов, где пасет коров пастух Симонас. И хоть бы ветерок подул, так нет же, испугался солнышка, улетел куда-то за далекие леса. Не дрожат листья на деревьях, не гнутся травы, не колышутся цветы, а небо такое яркое, чистое, слепит глаза.

— Шла кукушка мимо сети... — завел Алоизас и стал тыкать всех в грудь.

— Постой! — перебил я его. — Я другую знаю... Во как: тары-бары-растабары, ходил заяц по базару, захотел хомут купить, выходи — тебе водить.

— Эге, ты все с себя начинаешь, — заметил Алоизас.

— Пожалуйста, могу и с тебя! Тары-бары... растабары...

Водить выпало мне. Я уткнулся носом в дощатую стену сарая, закрыл лицо руками и сосчитал до тридцати.

— ...четыре, пять — я иду искать!

— Нет, нет еще! — крикнула Салюте.

Я выждал еще немного и пошел. Куда это они забрались? Обошел сарай, заглянул внутрь, присмотрелся — никого. И в темном углу никого. Двинулся в сад...

Надо же! Из-за поленницы, почти у меня из-под носа выскочили оба. Салюте первая домчалась до сарая.

— Палочки-стукалочки, я тут! — захлопала ладошкой по стене сарая Салюте.

Я увидел, что Алоизас тоже бежит к сараю. Вот-вот доскачет — тогда мне опять водить. Но вдруг он споткнулся о какую-то деревяшку и мне на радость шлепнулся недалеко от сарая. Я, конечно, его обогнал и «застукал».

— Это нечестно! — закричал он. — Нечестно! Я же упал!

— А кто виноват?

— Понатыкали тут всяких рогатин, ну вас!

Рассудить нас должна была Салюте. Как она скажет, так и будет. А она не спешила. Задумалась и губы надула.

— Ничего не поделаешь, Алоизас. Все-таки водить тебе, — решила Салюте.

Алоизас покорно отвернулся к стене, а я рад-радехонек. Схватил Салюте за руку и зашептал:

— Побежали в сад, а? Я там такое место знаю... Ни за что не найдет!..

Мы с ней забрались в самую гущу разросшегося жасмина. Сидим, отдышаться не можем — так запыхались. Смотрим, как Алоизас нас ищет.

А он, между прочим, не собирается из кожи вон лезть. Послонялся по двору, заглянул туда-сюда, потом вынул из кармана свой противный браунинг, пальнул в воздух и заорал:

— Эй вы, разбойники! Держитесь! Ни одного не пощажу! Ну смехотура! — и он вразвалочку пошел прямо к нам.

— Подсматривал! Ясное дело — подсматривал! — зашептал я. — А я хотел тебе рассказать, что было на гулянье. И про «Орлеанскую деву», это драма... Пока он нас ищет... Пусть заново водит... Мы перепрячемся.

— А ты расскажи. Пусть Алоизас тоже послушает.

— Ему неинтересно, — я исподлобья глянул на своего соперника. А Салюте — тоже хороша: не понимает, что я только ей одной хочу рассказать, а этот Алоизас мне ни к чему, скорей бы проваливал в свой окаянный город. Никому он тут не нужен.

— Ну смех! — Алоизас растянул рот до ушей. — Сидят за кустом, как две квочки, и думают, что никто их не видит...

«Дать ему по шее, что ли?» — подумал я, но из куста вылез.

Я толкался во дворе, и было мне тошно. Даже с Барбоской побегать и то неохота. Скажет мама принести дров — несу, воды натаскать — пожалуйста, травы для свиней надергать — дергаю. Но все без охоты, через силу. А все — Алоизас. Сумел отравить мне жизнь, ничего не скажешь. Хоть он давно убрался восвояси, Салюте забыть его не может. Алоизас сказал то, Алоизас се, Алоизас обещал... Алоизас в цирк ходил, в кино... Алозаис да Алоизас. Будто больше никого на свете нет. Мне этот Алоизас даже сниться стал — подкрадывается, пугает, гонится... Я вышел со двора и сам не заметил, как очутился у Пятронеле. Она хлопотала по дому.

— Хорошо, что пришел, Пранукас. Я все жду, жду... А может, тебя мама прислала? За солью или еще за чем.

— Нет, я же обещал, вот и пришел...

— Ну, тогда садись, садись, — Пятронеле вытерла передником стул, придвинула его к столу. — Садись и рассказывай.

Я сел за стол, старушка устроилась против меня. Смотрит своими тусклыми глазами, выложила на стол руки с набрякшими синими жилками.

— Ну, как там оно было, Пранас?

— Где, бабушка Пятронеле?

— Как это — где? Ведь обещал мне рассказать про театр, про девушку эту Орлеанскую...

— А-а! — вспомнил я. — Правда, правда. Сожгли ее. На костре, бабушка Пятронеле.

— Живьем?

— Ага, живьем...

Вот и все, что я могу рассказать. Сам знаю — мало, неинтересно. А не получается. Что-то со мной такое делается. Иногда иду, а куда — не знаю. Или смотрю на что-нибудь, а не вижу.

Пятронеле покачала головой.

— Не хочешь рассказывать — не надо, можно просто так разговаривать.

Разговаривать — это значит, что Пятронеле будет сама что-нибудь рассказывать, а я буду слушать. Мне только того и надо.

— Давайте, тетенька, — обрадовался я.

— Вот, значит, как оно было, Пранукас... Давным-давно в одном далеком королевстве уродился богатейший урожай. Ну, небывалый! Рожь выше головы стояла, у пшеницы зерна что каменные, колос к земле гнули. Картошка — что ни куст, то лукошко. Озера да реки так и кипели — рыбе тесно было. В лесу на каждой ветке по птице, под каждым деревом по зверю... И люди там жили не тужили, безбедно-беспечально, сыто... Работали как могли-умели, в праздники гуляли, друг дружку не обижали, в согласии, значит, жили, в ладу... А все потому, что был у них король мудрый и добрый. Вот у короля того росла дочка, краше которой никого на свете не было. И соткали красавице королевне добрые волшебницы платье — белое, светозарное.

— Как у нашей Салюте! — обрадовался я.

— Вот-вот, Пранук, белое! Белое — оно человека высветляет. И лицо его и мысли показывает. Никогда королевна с тем платьем не расставалась: куда ни пойдет, что ни станет делать — все в нем. А сама так и светится, что солнышко ясное. Ну, а раз год выдался такой урожайный, решил король выдать свою дочку замуж. Свадьбу думал сыграть, пир на весь мир. Ну и началось!.. Такое началось, Пранукас, что только — ох... Со всех концов земли стали ездить к королю, все богатые, славные королевичи сватались за его дочку. А она — нет и нет. Не надо мне ваших драгоценных подарков, не лежит мое сердце к вам, заморские королевичи... Другой король силой принудил бы дочку выйти за того, кто ему годится, но я уж сказала: тот король мудрый был и добрый, он дочку неволить не стал. «Пусть сама выбирает, — сказал король. — Не мне с ее мужем жить, а ей». А все-таки нельзя детям слишком уж много воли давать. Ведь королевна-то, королевна... пастуха выбрала. Приглянулся он ей как-то на лугу. Она в золоченой карете кататься ездила, природой любоваться, а он, простота, коровушек пас. Правда, пастух тот был из себя видный: и росту могучего, и лицом пригож, и силы, надо думать, крепкой. Но пастух он пастух и есть, ему ли в королевские зятья метить. Да чего не бывает на белом свете, скажешь кому — не поверят... Подумал король, подумал и говорит тому пастуху: «Так и быть, парень. Раз уж принцесса тебя отличила, неволить ее не буду. Только ты перед свадьбой сделай мне три дела: одним махом скоси все хлеба, в один присест целого вола съешь да залпом бочку воды выпей. Управишься — сыграем всем свадьбам свадьбу». Тут-то, Пранукас, наш пастух приуныл. Воротился к своему стаду, сел на пенек, пригорюнился... Вдруг слышит: «Не кручинься, паренек, не горюй, бедолага. Человек ты хороший, а добро твое все в котомке умещается. Я — волшебница, лесов да лугов хозяюшка, помогу тебе. Слушай, что я скажу, да запоминай хорошенько...»