Наталия Роллечек - Деревянные четки Страница 41

Целина и Зоська перебрались для спанья в швейную мастерскую и за время нашей болезни почти не показывались наверху.

– Целина проводит все дни в часовне, – пояснила нам сестра Модеста. – Молится за ваше выздоровление.

– Правильно, – рассмеялась Гелька. – Гораздо легче дремать на кленчнике,[111] чем стирать наше вонючее белье…

Зоська, на которую легло исполнение большей части наших обязанностей, время от времени врывалась в спальню, чтобы упрекнуть нас в лени, в умышленном нежелании трудиться. Больные швыряли в нее туфлями, а она показывала им язык и убегала вниз по лестнице, сопровождаемая громкими, гневными криками: "Предатель! Иуда!"

Вместе с возвращением здоровья к нам вернулся и аппетит, а наряду с этим – и хищения хлебных порций из столовой. Почти каждый день с подноса исчезало восемь – десять ломтиков. Вор был изощренный, хитрый и неуловимый. Его ловкость вызывала в нас бешенство и отчаяние. Ни засада, ни подсматривание через замочную скважину, ни повышенная бдительность и обостренная подозрительность – ничто не помогало. Хлеб продолжая исчезать, а вор по-прежнему оставался неразоблаченным.

В одну из суббот на мою долю выпада побелка кухни, Гелька с Владкой и Йоасей делали уборку в столовой.

Подпоясавшись тряпкой, я весело водила кистью по стене. Сквозь закрытые двери трапезной до меня долетал однотонный шум – это монахини читали послеобеденную молитву. Через минуту мое внимание привлекло шипение, которое шло со стороны плиты.

Я бросила кисть и подбежала к печи. На железной сковородке плавали в кипящем сале две колбаски[112] – обе аппетитно подрумянившиеся, с запекшейся кожицей и соблазнительным запахом. Я смотрела на них как зачарованная. Боже мой, ведь это – колбаски! Когда же я ела их в последний раз? Полгода назад?!

Из трапезной донесся шум передвигаемых стульев. Монахини отправятся сейчас молиться в часовню. Дорога была каждая минута. Я схватила со сковороды одну колбаску и, обжигаясь капающим с нее салом, сунула ее за пазуху. Меня обожгло так, словно я приложила к голому телу раскаленный уголь.

Открылись двери трапезной, и на пороге, шепча молитвы, появилась матушка-настоятельница, a за нею – сестры хоровые и конверские. Плотно прижавшись к стене, я вынуждена была переждать, пока коричневая змейка шуршащих ряс проползет через кухню, мимо меня, направляясь к часовне.

Когда последняя монахиня скрылась в сенях, я сорвалась с места и, ощущая на груди щекочущий огонек колбаски, помчалась, как ошалелая, по коридору, прямо в уборную. Но дверь в уборную – заперта! В:прачечную – тоже!..

Я присела на корточки на полу коридора и, вытащив колбаску из-за пазухи, дуя то на нее, то на обожженные пальцы, начала быстро ее уплетать.

– Наталья, что ты здесь делаешь?

Надо мною склонилась, удивленно раскрыв глава, сестра Алоиза.

Я тут же вскочила на ноги, не в состоянии что-либо ответить, так как рот у меня был забит до отказа.

– Почему ты не отвечаешь?

– Бле… уле… – пробормотала я, и при этом часть каши выпала у меня изо рта.

Монахиня с отвращением отпрянула.

– Что за девчонки, что за девчонки, – прошептала она. – Без стыда, без совести, без чести. Хуже, чем звереныши. – И, с презрением отвернувшись от меня, она ушла.

Глядя ей вслед, я подумала с сожалением, что мною навсегда теперь утрачена возможность натирать полы в детском садике. И всё это – лишь из-за одной дурацкой колбаски!

Когда я вошла в столовую, Владка и Геля усиленно пытались отодвинуть от стены буфет. Они с силой, рывком нажали на него, и верхняя часть буфета, которая опиралась на нижнюю тонкими ножками, зашаталась и с грохотом полетела на пол. С большим трудом удалось нам водрузить ее на прежнее место. На полу валялись тетради и книги, которые выпали из наших перегородок. Всегда закрытый на ключ ящик Целины разломался пополам.

– Вот теперь, по крайней мере, мы увидим, что она в нем прячет, – засмеялась Гелька, открывая ящик.

Ящик весь был забит кусками хлеба. Многие из них уже совершенно зачерствели и высохли, другие еще только начали черстветь, а с самого верха лежало несколько свежих ломтиков. Мы стояли и смотрели на этот ящик, как на какое-то новоявленное чудо.

– Ах, обезьяна, – пришла наконец в себя от удивления Гелька. – Теперь-то уж она в наших руках.

После краткого совещания, на которое мы пригласили еще нескольких девочек, было решено держать всё это дело в строжайшей тайне, а ночью учинить расправу над Целиной. Сохранению тайны способствовало то, что столовая из-за проводившейся в ней уборки была замкнута на ключ и никто, кроме уборщиц, не имел права входить в нее. Ужинали стоя, прямо в коридоре.

Когда сестра Модеста выключила в спальне свет и удалилась в свою келью, я натянула платье, надела туфли на босу ногу и на цыпочках подошла к койке Целины.

– Слушай, девчата в прачечной едят брюкву. Если хочешь, то пойдем…

– Что, брюкву? – приподняла голову с подушки Зоська. – О, тогда и я пойду!

Она быстро соскочила с койки и помчалась вниз.

– Не хочется что-то мне идти, – закапризничала Целина, ежась под одеялом. – Ужасно холодно. Да и потом Зоська принесет мне брюквы.

– Ну, тогда не ходи. Я всё равно пойду. Гелька добыла откуда-то буковых поленьев, так там и обогреться можно…

– Что? – Целина выскочила из-под одеяла и уселась на койке. – Буковых поленьев?

Она быстро закуталась в одеяло и сунула ноги в туфли.

– Пошли!

На пороге прачечной Целину схватили несколько рук и втянули ее внутрь. В помещении не было света, и только разведенный в печи огонь бросал розовые отблески на стену.

– Что за глупые шутки? – возмутилась Целина. – Пустите меня сейчас же!..

Ей не дали закончить. Подняли ее на руках и положили на стол. Набросили на голову одеяло, а когда она попыталась обороняться, отпихивая насильников, ей связали руки и заткнули рот.

– Не вздумай кричать, – предупредила я, наклоняясь над ней. – Иначе тебе же будет хуже.

Целине удалось вытолкнуть изо рта кляп.

– Добрались до моего ящика, воровки! – прохрипела она со злобой и получила за это от Гельки по физиономии.

Все девчонки, сколько их было в прачечной, бросились бить Целину. Колотили ее кулаками через одеяло. А в углу стояла Зоська и дрожала, как осиновый лист. Голова Целины с глухим стуком ударялась о доски стола. Однако она не проронила больше ни слова, не издала ни звука. Только лихорадочно вздрагивали ее сухощавые плечи, с которых сползло одеяло.

Запыхавшиеся девчата уже отходили от стола, когда в прачечную влетела взбешенная Сабина с кочергой в руке.

– Где эта воровка?! Подождите, я с ней сейчас расправлюсь! – Потеряв всякую власть над собой, Сабина металась вокруг стола. – Весь наш хлеб пожирала! За хлеб и служанку себе купила, ясна пани!

Одна из девчонок зажгла скомканный кусок бумаги и подняла его вверх, как факел. Сабина содрала с Целины одеяло. Целина скорчилась от страха, а та поднесла ей под самый нос кочергу и прорычала:

– Понюхай-ка! Я тебе выпишу сейчас ею на лбу: "воровка"!..

Кто-то вошел в прачечную, вырвал кочергу из рук Сабины, схватил ее за плечи и выпихнул за дверь, а затем запер дверь на крючок и сел на скамейку возле печи.

Это была Рузя.

Сабина долго еще ломилась в закрытую дверь, но потом громко чертыхнулась и ушла.

Вспышка злости, клокотавшей во всех девчонках, постепенно угасла. Одна за другой покидали они прачечную, бросив в адрес Целины какое-нибудь оскорбительное слово. Последними вышли Гелька и Рузя.

– В наказание пусть полежит здесь всю ночь, часов около пяти отпустим ее, – сказала Гелька.

В прачечной остались лишь наша узница да я. Мне хотелось досушить свои мокрые чулки.

Я сидела у печи, уставившись на тускнеющий огонек и обдумывая всё происшедшее. Как велико было наше ожесточение против этой девушки и как быстро оно исчерпалось! Да еще в качестве судьи выступила этакая жалкая, никчемная Сабина! Стыд! Ведь ясно, что если бы она была так же проворна и имела такие же возможности, как Целина, то крала бы точно так же, как и она.

Я взглянула на Целину. Она лежала навзничь, глядя в потолок. В помещении стало совсем темно. Я наклонилась, чтобы подбросить в печь дров, когда за моей спиной раздался голос:

– Наталья, а я совсем не боюсь.

– Да? – буркнула я, застигнутая врасплох, не понимая, к чему клонит Целина.

– Суки, а не девчонки! Но я всё равно чихала на то, что они тут вытворяли. – Голос ее задрожал. Чувствовалось, что к горлу у нее подступают рыдания. Она пошевелила головой и оказала со злостью: – Все эти подлые обезьяны будут жить. А я через год-два умру… Вы-то еще нажретесь хлеба вдоволь, – с горечью закончила она и умолкла.

Подавленная ее словами, я продолжала неподвижно сидеть возле печи. В ней догорали последние угольки. Нет, у меня вовсе не было уверенности в том, что поступок Целины заслуживает самого строгого осуждения. Ведь ей осталось так мало жить! А я смотрела на жизнь как на вечность. Ни одной из нас никогда еще не приходила в голову мысль о смерти, А Целина, наверно, частенько размышляла о ней в темные осенние ночи, лежа на койке с широко открытыми глазами, – вот так, как сейчас в прачечной. Однако могло ли всё это служить оправданием ее воровства? Ведь она лишала голодных, занятых тяжким трудом девчат последнего куска хлеба!