Лидия Чарская - Приютки Страница 42

— Они обманули вас! Они отдали меня в приют… — горячо с негодованием вырвалось у Наташи.

— О! — могла только вздохнуть княгиня Маро Георгиевна Обольянец и нежно прижала к себе ребенка.

Действительно, Наташа сказала правду, что когда-то княгиня мечтала удочерить эту девочку.

Прелестное дитя, взятое в дом ее подругой по институту (княгиня Маро воспитывалась в Петербурге, хотя и была уроженкой Кавказа), очаровывало бездетную вдовствующую княгиню… Не раз она упрашивала Марию Павловну Маковецкую уступить ей Наташу, привязавшись к девочке со всем материнским пылом своей горячей души.

Если бы она могла только знать, какая участь ожидала этого обожаемого ребенка! Она, эта прелесть — Наташа — воспитанница ремесленного приюта!

Уж полно, не сон ли снится ей, княгине, ужасный и мрачный сон! С тупой болью отчаяния она смотрит на исколотые иглой пальчики девочки, на ее бедный скромный приютский наряд, и слезы жалости и обиды за ребенка искрятся в черных огромных глазах княгини. А кругом них по-прежнему теснятся знакомые Софьи Петровны во главе с самой хозяйкой дома. Кое-кто уже просит Маро Георгиевну рассказать сложную повесть «девочки-барышни», попавшей в приют наравне с простыми детьми.

Баронесса оправдывается, волнуясь:

— О, разве она знала! И если бы знала, могла ли допустить такую трагедию! Да, это целая трагедия! Девочка, воспитанная богатою наследницею, попадает чуть ли не на положение прислуги. Бедная, милая крошка! Что она только перенесла!

И с этим патетическим восклицанием Софья Петровна нежно несколько раз подряд поцеловала Наташу.

— Не беспокойтесь, — бойко ответила та, уже вполне оправившаяся от своего волнения, — мне жилось в общем недурно, меня там любили, кроме Пашки, пожалуй.

— Ax! — она смущенно смолкла, заметя свою ошибку… — Павлы Артемьевны, хотела я сказать, — прибавила она чуть слышно. — Но и с нею мы стали друзьями в конце концов…

Потом, оглядев группу приюток, все еще теснившихся в углу у двери, добавила громко:

— Но больше всех я видела любви от Дуняши. О, тетя Маро! Если бы вы знали, какая она прелесть! Вот она!

Тут, быстро отбежав от своего старого друга, Наташа схватила за руку сгоравшую со стыда Дуню и насильно вытащила ее вперед.

— Вот, тетя Маро, кто мне помогал переносить тяжелые дни! Ну, не правда ли, ведь она прелесть, моя Дуняша! Я же говорила… И когда вы будете навещать меня в приюте, вы должны получше познакомиться с нею… Не правда ли, ведь вы будете навещать меня, да?

Черные восточные глаза княгини обратились пристальным взором к Наташе.

— Нет, моя девочка! — твердо произнесла Обольянец. — Мне не придется тебя навещать там.

— Но… — взор Наташи мгновенно погас и стал совсем печальным. — Разве вы уезжаете так скоро? — чуть слышно прошептала она.

— Да, моя девочка! Да!

— Но… вы… вы будете мне писать по крайней мере?

— Нет, дитя, и писать тебе я не буду!

И еще зорче, еще пристальнее заглянули глаза старой дамы в самую, казалось, душу девочки.

— Но мне будет очень грустно в таком случае! Вы единственный близкий мне человек, родная душа, которую я так любила в дет…

Наташа не докончила… Губы княгини прижались к ее губам…

— Если ты меня еще любишь и помнишь, деточка, то останься всегда со мною, моя Наташа! Я увезу тебя в Тифлис, на мой милый Кавказ, и весь остаток моей жизни посвящу тебе, чтобы вернуть тебе все то, что ты потеряла, дитя!

И княгиня, обняв девочку, с напряженным вниманием ждала ответа…

Наташа задумалась на мгновение, во время которого на лице ее промелькнула снова целая буря переживаний.

Потом с легким криком радости упала на грудь княгини.

Весь остаток дня был сплошным торжеством для Наташи, «приюткой-барышней» интересовались все. Ее расспрашивали, ласкали, угощали сластями.

Талантливый Вальтер играл, казалось, для нее одной, лучшие свои симфонии и сонаты.

Потом заставили играть Наташу. Не успевшие еще загрубеть в работе пальчики девочки после долгого перерыва бойко забегали по клавишам. Она грациозно и мило исполняла нетрудные пьески… Софья Петровна радовалась, что нашла способ, чем занять гостей… Гости искренно восхищались оригинальной приюткой. Легкомысленная Феничка не спускала с Наташи восхищенных взоров и как верная собачка ходила по ее пятам.

Но Наташа давно уже знала цену такой привязанности и не доверяла больше своей почитательнице.

Она не расставалась с Дуней, которая льнула к ней неудержимо и поминутно шептала: «Неужели ты уедешь и оставишь меня? Да неужели же, Наташа?»

Но и Дуня мало интересовала нынче ее подружку.

Счастливая, радостная и возбужденная, Наташа с удовольствием выслушивала похвалы гостей. Каждый хотел угодить богатой и известной чуть ли не целой России княгине Обольянец.

И прежняя, давно не слышанная уже Наташей лесть заклубилась словно паром над ее стриженой головкой.

Ее заставляли петь, декламировать, говорить по-немецки и по-французски, ею восторгались, восхищались наперерыв. И когда с неподражаемым комизмом девочка передала на чистейшем французском языке одну из басен Лафонтена, восторгу присутствующих не было границ.

Баронесса Софья Петровна буквально засыпала Наташу поцелуями и цветами, опустошив для этого все вазы, стоявшие на столах…

— Сказочная Сандрильона! Не правда ли? Маленькая принцесса, превращенная на время в бедную девочку по капризу злой волшебницы-судьбы! — звенел ее голосок, и снова поцелуи и цветы сыпались дождем на Наташу.

В это время княгиня Обольянец, отведя в сторону Вальтера, говорила ему:

— Сердечное вам спасибо, милый юноша… Благодаря вашей бесподобной игре, заставившей прорваться наружу Наташино горе, вы вернули мне потерянную было мою любимицу, и теперь одинокая старуха нашла свое счастье на закате дней!

И она благодарно сжала тонкую руку юного музыканта.

Перед обедом разъехались гости… Уехала и княгиня Маро, расцеловав Наташу и пообещав ей на другой же день приехать за нею.

Приютки должны были отобедать и провести вечер в доме попечительницы.

Перед самым обедом хватились Дуни.

— Где маленькая Прохорова? Куда девалась она? — раздавались тревожные голоса, и дети и взрослые разошлись по всему дому в поисках за Дуняшей.

Баронесса Нан, спокойная по виду, но с целой бурей, тщательно скрытой в тайниках души, проскользнула на свою половину.

Что-то говорило одинокой девушке, что другая такая же одинокая молоденькая душа тоскует здесь, у нее, вдали от шумных людей, безучастных к чужому горю… С далеко не свойственной ей порывистостью она распахнула стремительно дверь своего кабинета…

У большой тумбы красного дерева, обвив руками чучело Мурки и прижав к его шелковистой шерсти залитое слезами лицо, отчаянно и беззвучно рыдала Дуня…

Глава одиннадцатая

Нан неслышно и быстро приблизилась к ней… Положила на плечи плачущей свои худые, некрасивые руки и прошептала, склоняясь к ее плечу:

— Плачь, девочка, плачь… Знаю твое горе! Слезы облегчат его… Ах, если бы я могла и умела плакать, как ты!.. Слушай, девочка, я знаю, это очень тяжело и горько… Уезжает друг, которого любишь, к ласке которого ты привыкла… Но это еще не так горько, как видеть постоянно близкое, дорогое существо, расточающее свою любовь и ласки другим детям! Я гордая, Дуня, и никому другому не скажу того, что мучит меня с детства. А тебе скажу… Ты сама такая тихая и грустная… Такая честная, добрая… И ты сумеешь молчать… Слушай! Все кругом считают меня холодной, бесчувственной, жестокой, слишком жестокой и сухой для моих пятнадцати лет, а между тем… Ах Дуня, Дуня! Если б ты знала, как я несчастна! У меня есть мать и нет ее… Для всех других детей моя мама, но не для меня… Меня она не любит. Я худая, неласковая, сухая, без сердца… Я некрасивая, дурнушка, а она, моя мама, любит добрых, мягких и ласковых детей… Если б я умела ласкаться! Я бы, кажется, слезами и поцелуями покрыла ее ноги, руки, подол ее платья! Но, Дуня! Милая Дуня! Тебе не понять меня…

А мне так больно бывает порою, так мучительно тяжко и больно… Феничка, Любочка, Паланя… все они дороже моей маме, нежели я… Еще бы! они умеют вслух восхищаться ею, Целуют, обнимают ее. Они смелые, потому что хорошенькие, потому что сознают свое право красивых и ласковых детей. А я смешна была бы, если бы осмелилась приласкаться! Но, Дуня… и у меня есть сердце, и в нем живет огромная любовь к матери… Веришь ли, я часто не сплю полночи и жду того мгновения, когда, вернувшись с какого-нибудь великосветского вечера или из театра, мама пройдет ко мне в спальню, наклонится над моей постелью, перекрестит и поцелует меня… А я, притворяясь спящей, ловлю этот поцелуй с зажмуренными глазами… И сердце у меня бьется вот так… сильно-сильно, как сейчас… И я замираю от счастья… А утром делаю спокойное деревянное лицо, когда официально целую ее руку, здороваюсь с нею… А душа кипит, кипит в эту минуту. Так бы и бросилась к ее ногам, прижалась к ее коленам, вылила ей всю свою любовь к ней и тоску по ее ласке… Ах, Дуня! Зачем я такая некрасивая, неудачливая, такая трусиха! Видишь, я несчастливее тебя!