Сергей Алексеев - Секретная просьба (Повести и рассказы) Страница 43

Через несколько дней после приезда Лёшки дед Митин отправился к барыне просить о великой милости для внука. Дед уже и место облюбовал. Лёшка и на мельнице бы работал, и Харитине хороший помощник по всякой надобности.

— Его к делу бы главное, барыня, — говорил старик. — Малец он неглупый. Между прочим, у аптекаря служил, в порошках имеет понятие.

— Ладно, приводи, — сказала Ширяева.

Пришёл Лёшка, глянул на барыню — кожа да кости. Никогда Лёшка таких тощих не видывал.

— Так, значит, из Питера? — спросила Ширяева.

— Из самого что ни на есть настоящего, — ответил за мальчика дед.

— И в лекарствах толк понимаешь?

— У аптекаря обучался, — снова полез старик.

— Ну ладно, — сказала Олимпиада Мелакиевна и положила Лёшке жалованье — полпуда зерном и деньгами три рубля в месяц.

Дед стал низко кланяться и благодарить барыню. Потом вспомнил, как кулак Собакин целует барскую ручку, изловчился и чмокнул Олимпиаду Мелакиевну в самые пальчики.

— Пошёл вон! — закричала Ширяева.

Дед съёжился, схватил Лёшку, попятился к выходу.

— Злющая, — проговорил он, когда они вышли на улицу.

— А чего она такая тощая? — спросил Лёшка.

— В ней змий поганый сидит, — объяснил обозлённый старик.

Мельник Сил Силыч Полубояров был мужик крепкий, ростом без малого в три аршина, с руками, словно клещи, длинными и цепкими.

За помол мельник брал натурой, десятую долю. Отсыпал зерно мерой большим ведром пуда на два. Делал ловко: загребёт с верхом, рукой незаметно придержит, глядишь — фунтов пять урвёт лишних.

«И откуда столько жадности в человеке!» — ворчали мужики. Однако мирились: других мельниц поблизости не было.

Плата за помол шла в барские закрома. У Ширяевой мельник был человеком своим, доверенным.

Лёшку Полубояров встретил насторожённо. Прошёлся глазами по мальчику, потрогал за плечи, посмотрел на руки, произнёс:

— Ростом не вышел. Да ладно, посмотрим, какой из тебя работник.

И Харитина покосилась на Лёшку.

— Питерский, — усмехнулась. Потом подумала и добавила: — Ладно, нам и питерский подойдёт.

На новой работе Лёшке сразу нашлось много разных дел. У Харитины воду таскать для индюшек, птичий помёт выскребать наружу, утром отгонять птиц на мельничное подворье, а к вечеру загонять назад в индюшатник. А ещё следить, чтобы индюки между собой не дрались, — чуть что, разгонять хворостиной.

У мельника — машинным маслом смазывать разные шестерни, следить, чтобы, упаси бог, зубчатая передача где-нибудь не заела, а главное смотреть за мешками: возвращать пустые мешки хозяевам.

Прошло несколько дней. И Полубояров и Харитина привыкли к помощнику. Стали они наставлять его уму-разуму.

— Ты, дурья голова, — говорила Харитина, — не забывай дырки в мешках прокалывать. Зазевался мужик, а ты и проткни. Пусть зерно сыплется, с-ы-ы-плется, — растягивала Харитина. — Индюшки его враз подберут.

— Ты, парень, того, — наставлял Полубояров. — Мешки возвращай с умом. Считай так: раз, два, четыре. Понял? Она, мешку цена, хоть и грош, а всё же в хозяйстве вещь не лишняя. Да бери не всякий, бери с выбором, чтобы получше. Понял?

И чем больше крутился Лёшка в помощниках, тем больше ему находилось всяких занятий. Чуть задержится мальчик у Харитины, Полубояров уже кричит:

— Лёшка! Лёшка!

Едва пристроится к мельничным делам, с пригорка вопит Харитина:

— Лёшка! Лёшка!

Так и крутится мальчик целый день между Полубояровым и Харитиной, между мельницей и индюшатником, хоть разорвись на две части!

Через несколько дней барыня вызвала Лёшку, стала расспрашивать о Петрограде.

Мальчик и Олимпиаде Мелакиевне принялся рассказывать про то, как разъезжали грузовики, про Арсенал и как арестовывали жандармов.

— Ох, ох, — вздыхала Ширяева. — И чего только люди хотят? Царя ни за что ни про что… Ну, а как мужики, про что мужики на селе говорят?

Лёшка замялся:

— Про всякое.

— Ну, а про что такое всякое? Про землю небось говорят?

— Говорят.

— Злодеи, — ругнулась Ширяева. — Разбойники.

Барыню на селе не любили. И за землю брала втридорога — сдавала в аренду за копну из трёх снятых. И к барскому лугу не подпускала. А с лесом! Да пропади ты пропадом, этот лес: дерево не руби, валежник не выноси, грибы, ягоды не собирай.

— Моё! — чуть что кричала Ширяева. — Что хочу, то и делаю!

О разделе помещичьей земли в Голодай-селе заговорили сразу же после Февральской революции. Шумели много. Дыбов предлагал идти и немедля землю брать силой. Прасковья Лапина, так та за то, чтобы и вовсе прогнать Ширяеву. Дед Качкин заговорил о возможном выкупе. Однако многие колебались. А тут из уезда прибыл представитель. Собрали мужиков к собакинскому дому, и приехавший выступил с речью. Говорил долго: и о русском мужике — вековом кормильце, и о славном народе-богатыре, и о власти народной.

Развесили мужики уши, стоя слушают. Хорошие, сладкие речи. Кончил представитель выступать, а о земле ни слова.

— А как же по вопросу земли? — сунулся дед Качкин.

— С землёй? — Представитель задумался. И снова принялся говорить, опять долго и очень красиво. Произносил слова диковинные и непонятные. Запутал мужиков вконец, и те поняли только одно: землю самим не трогать ждать Учредительного собрания.

Что такое Учредительное собрание, когда соберётся и зачем его ждать, приехавший не объяснил.

Расходились мужики возбуждённые.

— Чего ждать? — выкрикивал Дыбов. — Брать землю — и крышка!

— Гнать Ширяеву взашей!

— Громить мельницу!

Пошуметь мужики пошумели, однако на этот раз разошлись по домам.

Помещицу Олимпиаду Мелакиевну одолевали разные недуги: то голова, то печень болит, то неожиданно в барском боку заколет. А самое страшное: мучилась Ширяева по ночам — страдала бессонницей.

И барыня вспомнила Лёшку. Вызвала.

— Так ты, говоришь, у аптекаря служил?

— Служил.

— Толк в порошках понимаешь?

— Понимаю.

— Поедешь в город, — сказала Ширяева, — за лекарствами.

Дед Сашка забегал, засуетился. «Во как. Повезло, — радовался. Приметила, значит, внука». Запряг старик лошадей. Настелил побольше соломы. Тронулись. В дороге дед Сашка заговорил о болезнях.

— Оно, конечно, — рассуждал старик, — хворь — вещь поганая. Человек ли, зверь ли, птица — каждый от неё, проклятой, мучается. Только мнение моё такое — барыня наша прикидывается.

— Как — прикидывается? — не понял Лёшка.

— Очень тебе даже просто, — ответил старик. — Ничего у неё не болит. Это так, для фасону. Ширяевы — они все такие. И барыня прошлая тоже всё головой мучилась. А дожила до девяноста годов. Живучие, гады…

Наслушавшись дедовых речей, Лёшка устроил такое: вернувшись домой, смешал порошки — те, что от головы, с толчёным перцем, те, что для сна, с сушёной горчицей. Понёс барыне.

— Так какие от головы? — спросила Ширяева.

— Вот эти.

— А от бессонницы?

— Эти.

— Хорошо. Вот от головы мы и попробуем.

Налила Олимпиада Мелакиевна в стакан воды, развернула порошок, поднесла ко рту, высыпала на язык. И вдруг барыню словно громом ударило: перекосилась, закашлялась и выплюнула всё.

Перевела Ширяева дух.

— Ты что за гадость привёз? — набросилась, негодуя, на Лёшку.

— Так, так полагается. Так в Питере… Графиня Потоцкая их принимает. Это самые что ни на есть лучшие порошки, — уверяет Лёшка. Уверяет, а сам искоса поглядывает на помещицу: боится — не схватила бы лежащую на столе скалку.

Однако всё обошлось. Барыня успокоилась.

— Графиня, говоришь?

— Так точно, барыня, — заторопился Лёшка. — И графиня Потоцкая, и князь Гагарин, и генерал Зубов — все принимают.

— А как же их принимать? — уже совсем миролюбиво спросила Ширяева. Уж больно они злые. Чистый перец.

— А оно водичкой, водичкой запить, — стал объяснять Лёшка. — И сразу. И зажмурив глаза. И на язык поглубже. Оно и незаметно.

Барыня послушалась, приняла порошок. Каждый день стала Олимпиада Мелакиевна принимать изготовленные Лёшкой лекарства. Обжигает горчица рот, дерёт горло перец. Кривится барыня, но принимает. И что самое странное помогли порошки! И те, что от головы, и те, что для сна. На пользу пошли лекарства.

А как-то в гостях у Ширяевой был сосед помещик Греховодов. Разболелась у Греховодова голова. Олимпиада Мелакиевна ему и говорит:

— Одну минуточку. У меня чудесное есть лекарство.

Насыпал Греховодов порошок на язык и сразу же выплюнул. Набежали у бедного слёзы.

— Что же это вы, Олимпиада Мелакиевна? — обиделся гость. — Это же перец.

А Ширяева смеётся.