Альберт Лиханов - Мужская школа Страница 44

В один такой стул вжималась наша защитница, как же быть-то, если ей самой страшно? Мы, конечно, изложили всё, кроме тайного конфликта с Марианной, но Зоя Петровна и без того поморщилась при упоминании вожатой. Впрочем, знай она таинственный сюжет в полном объеме, сердце её наверняка бы утешилось. Хоть чуточку. Не знали и мы, до какой крайней степени напугал Марианну привет от Француза Французовича, выдуманный Сашкой. В борьбе ведь побеждают самые нахальные, и, не будучи нахалом ни по воспитанию, ни по природе, Сашка, как обычный щенок, просто прорычал, защищаясь из последних сил, просто дал понять, что за нами не заржавеет, хотя и в жутком сне никому из нас не приснился бы такой шанс: публично, при всех, мы рассказываем о прегрешении вожатой. Да это же последнее стукачество.

Ах, если бы одни люди точно могли знать, что творится на душе у других. Сколько бы неприятностей можно было обойти стороной! Как спрямить путь между точками А и Б! Правда, жизнь стала бы бессмысленной при таком знании каждого о каждом. Идёшь этак по улице и вжить, вжить! — своим рентгеновским взглядом просвечиваешь встречную душу. Про тивно, честно-то говоря. Будто в чужом белье роешься. И самыми чистыми душами, окажется, владеют сумасшедшие. Ну, может, ещё маленькие дети.

Одним словом, мы выпулились от классной с ощущением полной безнадёги. Она так и сидела, будто привязанная к некрашеному стулу, пока мы выходили, и глядела в одну точку, сжав руки у горла. Испросила, правда, всё дотошно, но после того, как узнала про Женькино сморкание, свяла вконец.

Пришлось нам чапать к Женюре, вызывать его на улицу, подробно описывать наши ходатайства.

Он даже закончить не дал. Вихлялся перед нами, будто мы тут не одни в тёмном дворе, а потом сказал независимым тоном:

— А я тому щекастому председателю салазки всё-таки загнул!

Сашка плюнул и виртуозно матюгнулся, я почти одновременно произвёл то же самое. И мы ушли, совершенно раздавленные.

Пацаны, окликал нас Щепкин. Эй! Ну чё вы?

И хотя я не обернулся, как и Сашка, выдерживая характер, мне было жалко этого дурака. Кажется, и в самом деле круг сомкнулся. Оставалось подчиниться событиям.

Но никаких событий не следовало. Правда, исчезла Марианна. Кто-то сказал, что она заболела, сильная простуда, но в нашем классе никто этому не верил. Целый день прошёл в тишине и подозрительном покое, так же незаметно проскользнул второй день.

На третий, в конце уроков, классная отпустила всех, кто получил рекомендации, и Щепкина, а остальным велела остаться. Наутро четвертого дня я узнал, что вчера вечером в пионерской состоялось очередное заседание совета дружины, на котором всем остальным рекомендации дали. Поумневший Щепкин про салазки председателю, кроме нас с Сашкой, никому не; растрепал, и меня очень интересовали подробности именно его поведения, пацан был вообще-то очень неприятный. Свидетели ничего особенного не заметили, говорили, что вопросы задавали очень мягкие, а из взрослых на совете сидели наша классная и Эсэн. Оба они молчали, пионерские ястребки снизили свои пируэты до самых простейших, вроде того кто, дескать, руководит пионерской организацией, а это уже мы, метившие в комсомол, знали по комсомольскому уставу. Птенчики, похоже, заняли свой шесток. Да и вообще, кто это позволит малышам издеваться над старшими? Справедливости ради надо заметить, что Зоя Петровна, сама, похоже, освежив свою память на пионерско-комсомольские темы, провела час политзанятий с погорельцами первой волны и, говорят, сильно возмущалась при этом как привередливостью совета, так и тупостью нашего класса.

Где только ваша мужская гордость?! — говорят, повторяла она. — Дать такой шанс! Малышам поиздеваться над собой! Уму непостижимо!

Это ворчание, похоже, пробирало до костей. Да ещё присутствие директора вместе, конечно, с ней на рекомендательной процедуре дело сделало, и класс из-под удара вышел. Класс, но не Щепкин.

Его дело уплывало во времени, как плот по реке. И хотя он был среди нас, меня не покидало это чувство — он уплывает.

Однажды с урока в директорский кабинет вызвали Сашку Кутузова. Ну, мало ли, бывает, в конце концов, а минут через двадцать я отпросился в туалет. Справив нужду, я возвращался в класс и у директорского кабинета носом к носу столкнулся с тем дядькой. Я его сразу узнал! Бледное, вытянутое лицо, и хотя он тогда сидел спиной к окну, чтобы хуже его разглядеть, не запомнить его было невозможно.

Тогда он допытывался про Веню Мягкова, а сейчас про кого? Дядька не узнал меня, всё-таки два года прошло, ведь вырос и малость изменился я, но он-то не изменился, вот в чем дело. И потом, этих людей не забывают!

Я вернулся на своё место, а ещё через минуту пришёл Сашка — всё лицо в красных пятнах, и руки трясутся. Для меня всё стало ясно как белый день. И когда Сашка кинул мне записку, что надо поговорить, я точно знал, о чём. Я повернулся к Женюре Щепкину, посмотрел ему в глаза.

Эх, как же мы изменились все! И как переменились наши с Рыжим отношения! Вот передо мной мой ярый враг, а я задумчиво смотрю ему в глаза и не испытываю к нему ничего, кроме сожаления. Я вполне сочувствую ему, честно говоря, на Женькином месте вполне мог оказаться и я — неужели же всё это так всерьёз, что в школу надо являться агенту энкавэдэ? Что у них там, своих дел мало? Настоящих врагов народа? Подумайте, велико преступление, высморкался в знамя, издевались бы поменьше, да и только, ну — пусть так, высморкался, достаточно выпороть за это, объявить хулиганством, выгнать из пионеров, ну ещё что, какой ещё крови надо? Так нет, приходит длиннолицый страшный человек, ничего себе, дела.

В перемену Сашка выставляет всех в коридор, а Рыжему велит сторожить дверь с той стороны. Мы остаёмся вдвоём. Минуту молчим, стоя у окна. Два пацана, становящиеся взрослыми раньше других.

— Этот, с вытянутым лицом? — спрашиваю я.

— Откуда знаешь? — не очень удивился Сашка.

— Помнишь Веню? Ведь я был предотряда.

— А-а! — Он молчит, потом произносит: — Я сказал.

— Всё понятно, — соглашаюсь я. — Только о чём?

— О Французе Французовиче.

— Ты даёшь! — Я коротко рассмеялся.

— Директор будто с ума сошёл, сказал Сашка. — Метался по кабинету. А классная сказала, что догадывалась. Но ты знаешь, мне показалось, Рыжего мы спасли.

— Думаешь?

Ага! Этот длиннолицый сразу вскочил и, ругнувшись, вышел! А классная заплакала, когда он ушёл. Но Эсэн улыбнулся… Представляешь, эта ревёт, а этот улыбается… Чёрт знает что.

— Наивный человек, — сказал я, — если дело дошло до энкавэдэ, оно просто так не кончается.

Потом мы позвали в класс Щепкина. Перед этим Сашка сказал, чтобы никому ни слова. Даже Рыжему. Особенно ему.

— У тебя дома в порядке? — спросил Кутузов. Дурачок, он расплылся блином:

— Нормалёк! Да чё вы шебутитесь! Всё говно, кроме мочи! Пройдёт и это!

Наивняк, не знал он железной поступи родимой власти. Да и кто из нас об этом знал? Всё ещё лишь нам предстояло.

Наутро Женюра явился в класс с фиолетовым фингалом под правым глазом и, отозвав нас с Сашкой, своих доверенных лиц, сказал, что отпечатал этот синяк его собственный отец, которого вдруг вызвали в энкавэдэ и заставили расписаться в бумаге, где было написано, что он, отец, своего сына сморкаться в красное пионерское знамя не подучивал, что в голове даже такого нет, а это простое хулиганство, за что и будет воздано по заслугам.

Сашка выслушал взволнованный рассказ и без всяких шуток посоветовал:

— Теперь тебе надо этот фингал посмелее показывать.

— Почему? — удивился Щепкин.

— Да потому, балда, неужели ещё не понял? Ходи по всем коридорам и всем рассказывай, что это тебе отец зафингалил.

Я сперва хотел хихикнуть, но подумал и с Сашкой согласился.

— Мы даже тебе поможем, а, Саш! Это надо продемонстрировать для твоей же пользы.

— Как это? — удивился Щепкин.

А очень просто. Мы как бы непринуждённо гуляли по коридору, и все встречные таращились на знаменитого Щепкина. Пацаны, ясное дело, хихикали или даже ржали, но это приходилось сносить в интересах дела. Зато Костя Ветрогонов не стал смеяться и спросил, в чем дело, и, ясное дело, наша Зоя Петровна. И на молчаливого Эсэна вывели мы нашего страдальца, специально подговорили какого-то малыша, чтобы он заскочил в директорский кабинет и сказал, что его зовет дежурная по этажу учительница.

Мы были тут как тут, перегородив дорогу директору, тот остановился прямо перед Щепкиным, зыркнул на меня, на Сашку, сделал удивлённый голос, совершенно не удивляясь лицом, и спросил:

— Неужели папаша?

Женюра мрачно кивнул, но преданного взора не отвёл.

— И знаешь, что я тебе скажу, — произнес вечно сдержанный Эсэн. Щепкин пожал плечами, а директор наклонился к нему и, расставляя слова, негромко сказал: Он очень правильно поступил! — Откинулся, улыбнулся и вдруг с этакой негой добавил: — Ах, как бы я тебя выпорол, если бы мог! Но не могу!