Владимир Киселев - Любовь и картошка Страница 44

По вечернему сентябрьскому небу, белесо-зеленоватому, как полесский арбуз, с белыми пятнами облаков, прошел надрез, обнаживший красную, спелую мякоть. Самолета не было видно, только красная полоска чертила по небу и расплывалась и исчезала. Реактивный самолет шел на такой высоте, что летчик видел невидимое с земли солнце.

Платон Иннокентьевич посмотрел на красный след самолета.

— Видно клева, уже не будет. Пора собираться. Как говорится, сматывать удочки.

— Сам не пойму, что такое,— виновато ответил Сережа.— Как будто нарочно... Платон Иннокентьевич! — попросил он горячо и смущенно.— Вы возьмите этого язя... Я себе еще поймаю.

Археолог нерешительно помолчал.

— Понимаешь, Сережа,— сказал он.— Ни я, ни Наташа не возьмем у тебя твоего улова. Но если ты пригласишь нас на уху... или на жареного язя...

— Конечно! — обрадовался Сережа.— Обязательно!

Он привязал к веревке от своего камня-якоря кусок пенопласта, и они поплыли к селу. Сережа вытащил лодку на берег, разобрал удилища, смотал лески.

— Платон Иннокентьевич! Вы весной к нам снова приедете? — спросил Сережа.

— Непременно, Сережа,— пообещал археолог.

А у Наташи Сережа не спросил, приедет ли она снова. Он так и не мог себе представить, что она в самом деле уедет. Навсегда.

6. Инопланетянин

— А что такое, в самом деле, стихи? — спросил Сережа у инопланетянина.— Что такое поэзия? Чем отличается она от прозы?

Инопланетянин задумался, а потом сказал негромко:

— Я тебе отвечу. Только ты об этом никому не рассказывай. Пусть это будет нашим секретом. Понимаешь... Настоящая поэзия — если она настоящая! — всегда выше прозы. И не потому, что стихи снабжены рифмами. Зарифмовать можно что угодно. Даже заявку на удобрения. И не потому, что в стихах есть определенный ритм, размер. В хорошей прозе тоже всегда существует свой особый ритм. А потому, что поэзия может сказать и донести до сердца читателя то, что прозой выразить невозможно.

— Так,— недоверчиво отозвался Сережа.— Ну, а например?..

— Например?.. Примеров можно было бы привести много. Скажем, захотел бы ты выразить такую мысль... Захотел бы сказать, что людей объединяет прежде всего язык. Что именно язык в первую очередь отличает одну нацию от другой, один народ от другого. И язык свой создают сами народы. Весь язык в целом и каждое слово в отдельности. И первыми помощниками народам в этом замечательном, в этом нужном и трудном деле являются поэты. Представим себе дальше, что ты бы хотел сказать, что среди этих поэтов был и такой человек, который обращался со своим дарованием несколько легкомысленно: пьянствовал, хулиганил, не успел написать многого из того, что мог и должен был. Что человек это был какой-то... ну, как бы это сказать... какой-то легкомысленный, но поэт замечательный. И смерть его — горькая потеря и для всего народа, и для тебя... Видишь, сколько бы тебе пришлось затратить слов для того, чтобы выразить эту мысль, а вернее сказать, эти мысли.

Но вот Маяковский в стихотворении «Сергею Есенину» выразил все это и еще многое двумя строчками:

У народа,у языкотворца,умерзвонкийзабулдыга подмастерье.

Это и есть поэзия.

— И это главное? — спросил Сережа.

— Нет, главное все-таки не это,— ответил инопланетянин.

Он улыбался. Он задумчиво улыбался. То есть его странная голова со множеством глаз, конечно, не улыбалась. Задумчивая улыбка была в голосе, который звучал у Сережи внутри, в голове, в голосе Виктора Матвеевича. Даже по одному голосу Сережа всегда знал, что чувствует Виктор Матвеевич.

— Главное, в самом деле, другое,— продолжал инопланетянин.— Главное — правда. Был такой известный поэт Алексей Константинович Толстой. Романс, который тебе так нравится — «Средь шумного бала»,— написан на слова его стихотворения. Алексей Толстой был графом, помещиком. Ваш колхоз имени 12-летия Октября расположен на землях, которые принадлежали ему. У него здесь, на краю Черниговщины, было тридцать три тысячи гектаров пахотной земли. Во сколько раз это больше, чем у вашего колхоза?

— В три раза,— ответил Сережа.

— В три раза,— подтвердил инопланетянин.— И в сороковых годах прошлого столетия он так писал об этой земле:

Ты знаешь край, где все обильем дышит,Где реки льются чище серебра,Где ветерок степной ковыль колышет,В вишневых рощах тонут хутора,Среди садов деревья гнутся долу,И до земли висит их плод тяжелый?

Туда, туда всем сердцем я стремлюся,Туда, где сердцу было так легко,Где из цветов венок плетет Маруся,О старине поет слепой Грицко,И парубки, кружась на пожне гладкой,Взрывают пыль веселою присядкой!

Как ты думаешь, танцевали тогда парубки вприсядку? Или поэт это придумал?

— Наверное, танцевали. В минуты отдыха. Не все же время они работали на помещичьей земле.

— Наверное, иногда танцевали,— подтвердил инопланетянин.— Такими увидел помещик Алексей Толстой этих людей и эту бедную землю. А Тарас Шевченко в тех же сороковых годах прошлого века об этих же самых местах, об этих же людях написал так:

Он глянь,— у тім раї, що ти покидаєш,Латану свитину з каліки знімають,З шкурою знімають, бо нічим обутьКняжат недорослих; а он розпинаютьВдову за подушне, а сина кують,Єдиного сина, єдину дитину,Єдину надію в військо оддають!Бо його, бач, трохи! а онде під тиномОпухла дитина, голоднеє мре,А мати пшеницю на панщині жне.

— Я знаю,— сказал Сережа.— Мы эти стихи Шевченко проходили в школе.

— «Проходили»! — передразнил Сережу инопланетянин.— Их нельзя «проходить». С ними нужно оставаться. С ними нужно жить. Это самая высокая поэзия. Потому что Тарас Шевченко видел большую народную Правду, а Алексей Толстой свою собственную маленькую правдочку.

Вон взгляни,— в том раю, что ты оставляешь,Залатанный сермяк с калеки снимают,С кожей снимают, потому что не во что обутьМалолетних княжат; а вон распинаютВдову за подушный налог, а сына заковывают,Единственного сына, единственного ребенка,Единственную надежду в солдаты отдают!Их, видишь, мало! А вон под заборомОпухший ребенок голодный умирает,А мать пшеницу жнет на помещичьем поле.

Глава пятнадцатая

НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

— Атебя, Сережа,— радостно объявила Наташа,— тогда б вообще на свете не было. И пришлось бы мне алгебру списывать совсем у другого мальчика.

— Может, и был бы,— как-то по-новому, оценивающе посмотрела на Сережу Алла Кондратьевна.— Но я б из него совсем другого человека сделала. Он бы у меня Гришины слова, как попугай, не повторял.

— Какой толк в том, что он мои слова повторяет, когда он твои дела делает,— улыбнулся Григорий Иванович и вдруг резко, в упор спросил у Сережи: — Ты картошку в магазин по весу сдавал?

Сережа растерялся. Он понимал, что вопрос этот неспроста, что отцу что-то известно, что, если он скажет «да», это будет неправда и батя не остановится перед тем, чтобы при всех уличить его во лжи, а если он скажет «нет»...

Матвей Петрович увидел, как растерянно потупился Сережа, и поспешил на выручку.

— Он — самосвалом... Что же ее, верейками перевешивать?

— Значит, прямо по накладной,— все так же резко обратился к Сереже Григорий Иванович.— На веру?

— По накладной,— нерешительно подтвердил Сережа.

— Накладные всегда были?

— Всегда.

— По скольку возил? — быстро, не давая Сереже опомниться, спросил Григорий Иванович.

— Когда как,— уклонился от ответа Сережа.

— Что значит — когда как? Сегодня сколько было?

— Ну что ты к нему пристал?..— вмешался дед Матвей. Он видел, что Сережа не выдержит такого напора.— Как ревизионная комиссия.

— Сережа, я у тебя спрашиваю, — требовательно и беспощадно посмотрел на Сережу Григорий Иванович.

— Сегодня...— не сразу ответил Сережа,— сегодня, кажется, две.

— Как это «кажется»? — возмутился Григорий Иванович.— Возил и не знаешь сколько?

— Серега,— удивился председатель,— у тебя машина с верхом была загружена. Я видел. Где там две!

— Так. Понятно. Значит, это в накладной было две,— констатировал Григорий Иванович.— Кто тебе накладную выписывал?

Сережа исподлобья посмотрел на Матвея Петровича и решительно выпалил:

— Сам выписывал.

— Что значит сам? Где ты ее взял?

Сережа и прежде замечал, что достаточно лишь сказать первое слово неправды, а дальше за него, за это слово, цепляются другие, как колесики в часовом механизме, и все это начинает вращаться и оборачиваться, и уже не поймешь, где начало, а где конец.