Юрий Коринец - Привет от Вернера Страница 45

В общем, так или иначе, но мы праздновали дома Новый год и по-новому и по-старому – два раза! Тем более, что родился-то я в Новый год по-старому, то есть в ночь с 13 на 14 января! Тут уж никак нельзя не праздновать, согласитесь со мной! Вот и было так, что в Москве мы всегда начинали праздновать 31-го, и это праздничное настроение длилось у нас до 14 января, когда мы отмечали старый Новый год и мое рождение. И эту семейную традицию мы захватили с собой в Берлин, а там прибавились еще немецкие праздники, которые начинались 24 декабря, и получается почти целый месяц веселых праздников! Ведь не могли же мы в Германии ходить все эти дни мрачные, когда все вокруг веселились и праздновали! Говорят же: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят!» Вот мы и праздновали вместе с немцами, а потом некоторые немцы, наши друзья, продолжали пребывать с нами в праздничном настроении до русского старого Нового года и моего рождения! Должен вам сказать, что и сейчас, по прошествии многих лет, где бы я ни был, я начинаю праздновать Новый год 24 декабря и праздную его до 14 января! Потому что это связано у меня с воспоминаниями детства, с воспоминаниями о моих родителях и о Гизиных родителях и о днях, проведенных в Германии. И моя жена, и мои дети тоже празднуют вместе со мной. И наши знакомые тоже. И вы, если хотите, тоже можете к этой традиции присоединиться. Потому что всегда приятно присоединиться к какой-нибудь традиции, особенно если это веселая традиция. Вы можете присоединиться к этой традиции после того, как прочитаете мою книгу. Уверяю вас, что хуже вам не будет!

Так что приближались праздничные дни, и все в Берлине готовились к этим праздникам. И я тоже готовился, внутренне, – я ожидал чего-то веселого и, конечно же, подарков. Хотя отец говорил, что я себе достаточно заказал подарков – он имел в виду тот злополучный случай с железной дорогой. Отец говорил, что я сам обеспечил себя подарками на несколько лет вперед. Но я чувствовал, что он шутит, что он просто подтрунивает надо мной. С железной дорогой я, конечно, поступил нехорошо, но нельзя же меня из-за этого лишать подарков на несколько лет! Это было бы несправедливо! Уж елку-то должны были купить, а к ней и какие-нибудь украшения и подарки, ну хоть самые малюсенькие, – совсем без них ведь нельзя! Это просто невозможно! Это не лезет ни в какие ворота, как говорили у нас дома. Так я себя убеждал, спорил сам с собой, и с отцом, и с мамой, а они все улыбались и подтрунивали. Иногда мне вечером казалось, что они не подарят, а утром опять казалось, что подарят! Немножко я, конечно, волновался и боялся, но в высшем смысле был уверен, что елка и подарки все-таки будут. Вот это и называлось: внутренне готовиться к праздникам.

Я очень ждал эту самую пресловутую елку, потому что это было тогда для меня в новинку. В те годы елок у нас в Москве не бывало – после революции елки были запрещены. В детских садах и школах даже разучивали стихи против елок, не против елок вообще, а против устройства елок в домах. Это считалось религиозной традицией, связанной с праздником рождества Христова, ибо раньше елки ставились в сочельник – канун рождества. А советские елки появились несколько позже, когда я уже ходил в школу; их тогда связали с праздником Нового года, с советским праздником, и ввел эту новую советскую традицию секретарь ЦК Постышев. Так тогда все говорили и в газетах писали, что новогоднюю елку ребятам подарил товарищ Постышев. Это все он придумал, и благодарны мы должны быть ему. Но это произошло позже, а в тот год я должен был увидеть праздничную елку впервые, и то не в Москве, а в Берлине, и именно 24 декабря, в начале немецких новогодних празднеств. Так что вы можете себе представить, как я ждал эту первую в своей жизни елку!

Хозяйка нашей квартиры, фрау Аугуста, когда заходила к нам в эти праздничные дни, то и дело спрашивала:

– А вы будете делать елку?

И я говорил:

– Будем!

А отец говорил:

– Не знаю, посмотрим! – и улыбался, хитро глядя на меня.

Тогда я кричал:

– Нет, будем! Будем! Обязательно будем!

И все смеялись. И фрау Аугуста говорила: непременно надо делать елку! Но она это говорила со своей мелкобуржуазной религиозной точки зрения, потому что она верила в бога! Мы-то не верили в бога! Ни в немецкого, ни в русского! Но все равно я хотел елку, я хотел ее не с религиозной точки зрения, а с ребяческой точки зрения, потому что праздничная елка – это красиво и весело, а все, что красиво и весело, должно принадлежать людям. Особенно детям, вы со мной согласны? Вот то-то и оно! И в этом вопросе – должен вам сказать это без лишней скромности – я предугадал мысль товарища Постышева! Да, да, нечего, конечно, хвалиться, но это так! Об этом еще никто не знает, это я вам впервые сейчас в этой книге говорю: что эту мысль предугадал я – устраивать наши советские елки! Тут уж ничего не поделаешь, вы же сами видите, что это так! Я про эту елку потом Вовке рассказывал, а Вовка другим ребятам, а те еще другим, – кто его знает, может быть, это и дошло до товарища Постышева! Это желание ребят иметь елку на Новый год! Вот он взял и подарил нам ее – всем советским ребятам! Может быть, все именно так и произошло, и я не советую вам со мной спорить, потому что обратных доказательств у вас нет!

Между прочим, Гизин папа тоже был со мной согласен: что надо купить елку. Пусть верующие устраивают свою елку и поют возле нее религиозные песни, а мы устроим свою красную елку, сказал Вернер, и будем возле нее петь наши, революционные песни! «Мы подведем под эту елку наш марксистский базис, – сказал Вернер, – и все будет в порядке!» Вот какой молодец был этот Вернер, не правда ли? Он был человек без предрассудков, настоящий коммунист!

Он теперь приходил к нам все чаще. Он говорил, что любит побыть со мной. Иногда он, правда, подолгу беседовал с отцом в его комнате. Тогда они оба закрывались и сидели там чуть ли не до утра, выкуривая по нескольку пачек папирос, так что в комнате можно было вешать топор – столько там было дыма, как говорила мама, которая приносила им туда чай. Мой отец и Вернер решали там важные мопровские дела. Этих дел у них было по горло.

Но чаще всего Вернер сидел со мной. Он говорил, что отдыхает со мной от работы. Мы играли с ним в железную дорогу, а иногда просто разговаривали. Он любил слушать мои рассказы про Гизи, потому что очень скучал по ней, ведь он ее давно не видал. И я ему много рассказывал про Гизи: как мы с ней познакомились, и как я ее сначала стеснялся, и как я на кухне когда-то хотел поразить ее своими яблоками на голове – помните? – и рассыпал эти яблоки по полу! И как мы с ней попали в Кремль на пионерский слет. И как мы жили на даче. И как я научил ее пить рыбий жир – это я ему, конечно, тоже рассказал! Он часто просил меня повторить ему этот рассказ и другие рассказы тоже. Он так любил свою Гизи, что мог слушать эти рассказы без конца. Так мы с ним без конца беседовали и беседовали, и нам не было скучно. Иногда мы с ним даже в ванной беседовали! И тут вовсе нет ничего удивительного...

Дело в том, что иногда, когда Вернер приходил к нам в гости, он заставал меня в ванне. Вечером, конечно. Он часто заставал меня там, потому что я очень любил купаться и купался почти каждый день. Ванна-то стояла всегда наготове – большая, сияющая белизной! И горячая вода всегда была под рукой: зажги колонку – и пожалуйста! И потечет горячая вода! Я любил сидеть в ванне, когда вода течет, низвергаясь из крана как водопад! Я тогда любил петь! Вода в ванне была прозрачной до дна, светло-зеленой, как в каком-нибудь горном озере! Тело в этой воде становилось розовым, руки и ноги, если смотреть на них сверху, увеличивались, как будто они были не в воде, а в зеленом увеличительном стекле! Можно было нырять и смотреть на них в воде – на свои собственные руки и ноги! И вверх можно было смотреть из воды – это было очень красиво! Белые кафельные стены, и зеркало, и ярко-желтая лампа над полкой выглядели из воды таинственными и волшебными. Они колебались, дрожали, и очертания у них были смазаны водой. Как будто вы смотрели в какой-то сказочный мир! Так рыбы видят из воды наш мир! Вот вы небось не знаете, каким представляется рыбам наш человеческий мир, а я знаю, потому что научился смотреть из воды! Вот попробуйте сами, и вы увидите, как это интересно.

А еще я любил наливать в ванну жидкого немецкого мыла – тогда становилось еще красивей! Вы наливаете в ванну немножко этого мыла, а потом пускаете сильную струю воды, и мыло вскипает под водопадом белоснежной пеной! Эта пена даже пышней, чем у самого настоящего горного водопада. И ты сидишь в облаках этой пены, как какой-нибудь водяной! Как морской царь! Одна только голова торчит из пены, и на ней тоже пена – как драгоценная корона морского царя! Так простое купание превращается в веселую игру, если, конечно, обладать хоть некоей толикой фантазии. А еще я брал с собой в ванну игрушки и играл там с ними, пока не надоест. Я любил, чтоб смотрели, как я купаюсь! Потому что я там кувыркался и показывал разные фокусы: с игрушками и без игрушек. Я всегда кричал из ванны: «Эй, смотрите, люди!» И люди всегда приходили смотреть – это были в основном родители. А иногда и гости, которые оказывались в это время у нас. Чаще всего Вернер. Как только я слышал в коридоре его голос, я сразу кричал: «Не, komm doch her! Werner!» – и Вернер сейчас же шел ко мне, и мы с ним сидели и разговаривали. Он, конечно, не в воде сидел – он сидел рядом на табуретке, а я в воде показывал ему разные штуки. Нырял как рыба, и пускал корабли, и пел. А иногда он со мной тоже пел. Он любил петь, так же как и Гизи. Он очень хорошо пел, у него был хороший голос, это Гизи от него унаследовала свой голос. «Ну, что ты там с ним все время сидишь и поёшь! – говорила Вернеру мама. – Не скучно? Иди лучше чай пить!» Но Вернер говорил, что ему, наоборот, очень хорошо и просил принести ему чай в ванную. Один раз он даже сказал, что это его идеал – вот так сидеть в ванной, когда я там плескаюсь. Ему тогда кажется, что это Гизи плескается, а он, счастливый, сидит рядом. «Такая жизнь – мой идеал, – говорил Вернер, – за это я и борюсь, и не сплю ночей, и иду под пули фашистов!» Ради нашего общего дела! Чтобы немецкие рабочие когда-нибудь все так жили! Все бедные, и нищие, и безработные – все! Ибо что такое идеал? Это самое лучшее, что только можно себе представить, это счастье, в данном случае семейное, а каждый нормальный человек стремится к семейному счастью, к своему идеалу. Коммунисты – такие люди, как Вернер и мой отец, – и борются за этот идеал для всех. Они ведь борются за коммунизм. А что такое коммунизм? Это идеальная жизнь для всех – вот что это такое. Ведь они борются за коммунизм не ради самого коммунизма, идут на баррикады не ради самих баррикад, и под пули идут не ради пуль, не ради смерти, а ради жизни, ради идеальной жизни для всего человечества! Вот это и есть «наше общее дело», как любил говорить Вернер.