Сергей Баруздин - Роман и повести Страница 46

— Зачем ты так?

— А что теперь будет, ты подумал?

— Как — что? Кончится война, мы вернемся…

— Я не про это…

Теперь я все понимал. И то, что она, старшая, советовалась со мной, как с равным, а может, и со старшим.

— Наташенька! Ведь война кончится вот-вот. Ты сама знаешь…

— Хорошо, если…

— Кончится, кончится, кончится! И потом, я люблю тебя! Люблю, ты и сама не понимаешь, как люблю…

Мы вернулись из Лигница, и первым нам встретился Володя:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

— Здравствуй, ефрейтор, — безучастно ответил Соколов.

Володя проводил комвзвода глазами.

И вдруг засиял:

— Слушай, ты ни черта не знаешь! Ведь та баба — Валя, помнишь, Валентина — женой его была! Представляешь, женой! А она эсэсовка! Ты понимаешь! Хорош офицер наш Соколов! Советский офицер, а жена эсэсовка! Вот и доверяй людям! А мы еще у таких в подчиненных ходим!..

Я ничего не понял. Кроме одного…

— А чему ты так радуешься? У человека беда, а ты радуешься?

— Я радуюсь? Да чему мне радоваться, когда у меня неприятность, — сказал Володя с явной обидой. — Ты подумай, какое свинство! Получаю письмо от отца, а он пишет: пришла твоя посылка, открываем, а в ней два кирпича. Обычных кирпича! Представляешь! Мне бы этих почтовых сук увидать! Хорошо хоть, что вторую и третью в целости получили. Вот как наживаются за наш счет, гады!..

После Одера и Бреслау артиллерийскому корпусу, который мы обслуживали, дали отдых. И нам — отдых…

Странная штука — отдых на войне. Подворотнички пришили, форму, как могли, привели в порядок. Устроили из пустой бочки вошебойку — переморили насекомых. Посмотрели фильм «Серенада солнечной долины», протопав до места демонстрации этого фильма шесть километров и столько же обратно. Саша проявил инициативу — устроил три политинформации…

Наконец команда: «По машинам!»

К вечеру, после долгих скитаний по размытым и разбитым дорогам, мы выехали на автостраду и не поверили своим глазам. Перед нами был огромный указатель: «На Берлин. 331 км».

С наступлением календарных весенних дней погода в Германии испортилась. Март встретил нас снежком и морозами по ночам, которые уже никого не устраивали. Апрель начался с дождей. Всюду — слякоть, мерзопакостная, удручающая. И все же не она определяла настроение. Триста тридцать один километр до Берлина — это казалось чудом. А мы все двигались и двигались вперед. Второй день в пути.

В дни наступления мы превращались из отдельного разведывательного артиллерийского дивизиона (а теперь к этому длинному названию официально прибавились слова «прорыва РГК» — Резерва Главного Командования — и плюс полученное нами за бои на юге Германии название «Силезского») в обычную моторизованную пехотную часть. Артиллерия, которой мы приданы, била по противнику прямой наводкой, и потому наша работа никому не нужна. А все же, раз нас торопили вперед, мы были нужны!

Пока же мы отбивали атаки каких-то оголтелых вражеских частей, оставшихся глубоко в тылу наших войск, ловили пленных и сопровождали их на сборные пункты, вели политпросветработу среди цивильных немцев и, наконец, — самое скучное в условиях войны! — чертили кальки и карты в штабах артполков и дивизий, где не хватало своих топографов.

И все это в пути, в движении, когда события подгоняли на северо-запад, где уже вовсю, судя по сводкам, действовал 1-й Белорусский.

Каждый день мелькали названия городов и селений — Бунцлау, Рейзихт, Гайнау, Гроткау, Нейпштадт, Фридлянд, Эндерсдорф, Кальке. На карту лучше не глядеть: мы крутили то вперед, то назад и опять вперед. Пусть так. Был бы маршрут, а обсуждать его не наше дело. И опять названия — Форст, Госта, Дрешниц, Шефенберг, Котбус. Позади — Нейсе, впереди — маленькая, юркая Шпрее.

Цвели сады. Яблони, вишни. Лепестки их цветов осыпались — вздрагивали земля и небо. В небе наши «петляковы» и немецкие «мессеры». А на земле танки, самоходки, «катюши»… Трудно понять, где кончалась одна колонна, где начиналась новая. Дороги и поля гудели, и только у переправ колонны замирали, вливаясь в одну — на мост.

В воздухе перемешаны все запахи: весны, гари, зелени, бензина, крови, цветов, металла…

— Скоро с союзничками встретимся. Часа через три! — говорил младший лейтенант Заикин, когда мы миновали мост через Шпрее. — Они в Дессау.

Это он говорил утром двадцать второго апреля.

Через час наш маршрут изменился. Мы повернули чуть назад и направились строго на север.

— Идем к Первому Белорусскому, — пояснил майор Катонин.

Фронты существовали на картах, а на земле их определить было трудно.

Наш дивизион остановился в Барате. По улицам брели наши солдаты. Темнело. Начал моросить дождь.

Мы с Сашей отправились в штаб артбригады — чертить карты.

— Хлопцы, вы с какого — с Первого Белорусского? — спросил я проходящих мимо солдат.

— С Первого Украинского.

Пошли дальше.

— Славяне, с какого — с Первого Украинского? — поинтересовался Саша.

— С Первого Белорусского.

На улицах темень. В темноте двигались войска. В темноте сновали люди. А городок, кажется, красивый, тихий.

Навстречу нам шагала колонна. Слышалась немецкая речь.

Саша вскинул карабин, я — автомат.

Потом сообразил:

— Подожди ты! Это пленные…

Пленные немцы шли в строю. Впереди офицер. Другой, с фонарем, сбоку, подсчитывал ногу:

— Айн-цвай! Айн-цвай!

Мы смотрели на них, рассмеялись.

— Гитлер капут! Аллес капут! — кричали немцы, увидев наши лица.

И опять мы шли вперед, и опять:

— Славяне, с какого — с Первого Украинского?

— С Первого Белорусского.

— Хлопцы, с какого — с Первого Белорусского?

— С Первого Украинского.

У дверей двухэтажного дома — часовые. Толпились солдаты, офицеры.

— Здесь штаб Сто девяносто четвертой? — спросил я.

— Ты?

Из толпы выскочила Наташа.

Мы молчали и глупо улыбались.

— До Берлина сорок километров! — вдруг сказала она.

…Мы возвращались с Сашей поздно. Наших в городе не было. Дивизион перебрался в лес — по соседству с местечком Нейхоф.

Побрели туда, под дождем, по грязи.

В лесу уже все спали. Лишь мокли часовые. И Володя, видимо промерзший до костей, танцевал на посту у знамени.

— До Берлина-то сорок километров осталось, — сообщил ему Саша.

Володя преобразился:

— Хрен с ним, с Берлином. Здорово, что пришли. А я уже было совсем промок!

Боевой порядок опять менялся. Только что мы смотрели в стереотрубу: домики, сад и спокойно прогуливающиеся немцы с котелками, а один и с губной гармошкой, и даже плакаты на стенах домов, призывающие вступать в ряды фольксштурма, а когда перевели трубу влево — немецкая гаубичная батарея и опять обед: немцы питаются точно по расписанию… Возле рощицы, еще ближе к нам — звуки музыки. Звуки доносятся и до нас, трофейные для немцев, знакомые, родные — нам: «Полюшко-поле», «В далекий край товарищ улетает…» — Голос Бернеса, а затем Лемешев — «Сердце красавицы склонно к измене и к перемене…»

— Что они?

— А что? — не понял Саша.

— Нашли время для музыки!

— Обидно, работали… — с нескрываемой грустью сказал Вадя.

И верно, обидно! Обидно, что привязку, которую мы только что — и так быстро! — закончили, можно было, оказывается, не проводить: куда там привязка, когда на смену тяжелой артиллерии подошла уже легкая! Она будет бить прямой наводкой. Обидно и то, что мы не дослушали музыки. Больше всего жалел, кажется, Вадя. Когда он слушает музыку, война ему — не война.

Нас перебросили к Тельтову. Впрочем, сам Тельтов мы не видели, говорили, что он пока не взят, зато Берлин — дымящий, вздрагивающий от взрывов и пожаров, — был, казалось, рядом. О Берлине говорили: «там», и на самом деле там, над Берлином, и днем стояла мутная, черная ночь. А у нас голубело небо, припекало солнце, зеленела листва. И воздух, несмотря на запах тола и гари, бензина и трупов, был свежий, весенний, дурманящий.

После привязки бригады двухсоттрехмиллиметровых орудий, которая затянулась — портили дело фаустпатронщики, — мы с Вадей отправились в штаб нашего дивизиона с бухтой провода и четырьмя пленными. Один из пленных — тощий, маленький — без конца всю дорогу что-то лопотал, хватая за рукав то Вадю, то меня.

— Чего он хочет? — спросил я у Вади, когда наша машина подпрыгнула на очередной яме.

Шофер крепко хватил и вез нас наобум лазаря: того и гляди, окажемся в канаве.

— Говорит: «Я — поляк, я — поляк, меня тоже убьют?» — сказал Вадя, отлично знавший немецкий. — Только какой он поляк! Послушал бы ты, как по-немецки болтает. Отвратный тип!

Потом мы помолчали.

— А ты, — наконец спросил Вадя, — ты убил кого-нибудь за это время?