Зиновий Давыдов - Из Гощи гость Страница 47

— «Я… да мы…» — передразнил его сердитый старик. — Хотя б и углицкие вы, а ведали б твердо, ваша братья Хрипуновы, что заместо царевича попова сына убили.

— Да сказывали… — пробовал оправдаться Егуп.

Но старик не дал ему договорить.

— «Сказывали»! — опять передразнил он его. — Сказывали, свинья в ели гнездо свила да по поднебесью медведь летит, хвостом вертит…

— Я чаю, в Угличе старожильцев-то и собак не осталось, — удалось наконец Егупу вставить и свое слово. — И ты бы, батя, не поленился — нам бы про то дело грешное рассказал… Вот-от-ка и нашей братье про то дело было б известно.

— И нам-ста то ведомо было б, — поддержал Егупа Меньшой.

— И мы бы в царственном деле знатоки были, — подхватил и Плакида.

Но старик ничего не ответил. Только снял с огня поспевшее кушанье, отставил в сторону котел, перекрестился и принялся хлебать из котла снятой с пояса ложкой. Тогда и остальные отцепили ложки и стали по очереди запускать их в железный котел. Все пятеро осторожно подносили ложки ко рту, с хрипом втягивали в себя сваренную стариком похлебку и вновь совали ложки в черневшую на сыром песке посудину. И только после того, как была она опорожнена вся, старик молвил в ответ всем троим Хрипуновым:

— Не поленюсь, порадею и вашей братье… Днем мне дремота, а ночью и сон ко мне нейдет…

Придвинувшись к огню, старик погрел над ним руки, поправил на себе остроконечную шапку и начал так.

XVI. Рассказ Акиллы

— Хотя б и новоселы вы, а ведомо и вашей братье, Хрипуновым: ставлен Углицкий город в стародавнее время, при допрежних князьях, на матке на Волге, а пала Волга устьем в Хвалынское море. Много воды волжской пало в синее море с той давней поры; много и времени прошло до царствия великого государя, Ивана Васильевича царя.

Грамливали мы Казань с Грозным царем, татаровей посекли, а иные в полон умыканы, наловили пленников, ну, да не про то теперь говорить. Казань погромили, Астрахань завоевали, измену и крамолу боярскую с сердцем и корнем выкоренили, да с тем и преставился Иван Васильевич, царство старшому отказал, Феодору Ивановичу, а младшенького, Димитрия, велел беречь до совершенных лет и матушку его, вдовую царицу Марью, тоже беречь приказал. Ан сталось тогда не по государскому веленью, а по Борискиному Годунова хотенью. Стал он, Бориско, царю Феодору шептать: не беречь царевича Димитрия надо, самим-де нам беречься его надобно, как бы голов нам не поскусал, на Москве сидючн, с ребятками играючи, совершенных лет дожидаючи. Ну, и нашептал, чтоб-де Углич царевичу выделить — жил бы он со сродниками со Нагими, со всею братьею в Угличе, и будто так усторожливей для царя Феодора Ивановича станет. И поехали они, Нагие, с царевичем в Углич, вся их братья, и там стали кормиться, чем царь пожалует.

Были царь Феодор и царица его Арина бездетны, один и оставался наследничек государский — на Угличе Димитрий. И приступила к Борису жёночка Борискова и тоже Марья, Скуратова дочерь, така же люта, что тот Малюта. Приступила к Борису — извести б де царевича в Угличе, промыслить-де надобно о смерти его.

«Тогда, — говорит, — и пора придет: буду я царица, а ты станешь над мужиками московскими царь. И будет нам всего вволю».

А Бориска того дела зашли, неколи ему промышлять, да Марья-то Скуратова и в день и в ночь докучает, разговаривает:

«А что это в Угличе за урод растет?.. А что это там за чертеночек?.. Растет, подрастет, да и головы нам снесет. Вот каково станет!»

И донеслось это до Углича, проведали люди, перенесли, воздвиглась, значит, на царевича от Бориса Годунова злая ненависть. Стала беречься царица Марья Нагая с братьею их, со царевичем маленьким, колдунов тут почали они ловить — приходили царевича ведовством всяким портить… Что неделя, что другая — ловят они в Угличе то татарина с кореньем наговорным, то лопаришка с письмом волшебным, либо бабу юродивую с чем. И так ли, сяк ли, да подпортили ж царевича маленько ведуны, напустили на него болезнь падучую, черный недуг оземь шибает хоть где. И случилося тут так.

Царевич, от обедни пришедти, стал на дворе играть, а с ним маленькие ребятки, а игра им была тычка, ножиком бросать в колечко. И как пал в ту пору на царевича черный недуг, стал руки себе грызть, чуть пальцев себе не отъел, стал оземь шибаться, да тут судом божьим и упал горлом на нож, обмертвевши лежит в крови, думали, что и вовсе мертв, убит лихими людьми. Ну, и шум тут пошел по Угличу, в набат бьют на колокольне, почали мужики посадские метаться, бурлаки бегут с судов волжских, царица Марья на двор сбежала, видит — дитя убито насмерть, почала вопить, с поленом обрушилась на мамку, голову ей поленом проломила, нянькам надавала оплеух горячих — не уберегли-де вы царевича, будет-де и вам теперь смерть!

«Бейте, — кричит, — люди, пристава, дьяка бейте, побивайте насмерть всю их братью: они царевичевой крови причина! Отдайте им за царевичеву кровь, я за всех за вас в ответе!»

Прибежали Нагие, дядья царевичевы, пьяны мертво, Михайла, да Андрей, да Афанасий Нагие, почали с хмелю насмерть побивать кого только, стара и млада, и мужики посадские, угличане, встали все за царевичеву кровь, с Нагих братьею заодно.

Ну, а дале — бог весть. Дело это — что в темной ночи темный лес: за два шага зги не видать. Сказывали, пошло у них дале так… Сказывали — может, лыгивали, — буркнул в сторону старик. — Дело темное, сокрывное… В поднебесье медведь летит — и то сказывали…

Откашлявшись, он, однако, продолжал рассказ, которому жадно внимали братья Хрипуновы и Нефед.

— Будто пошло у них так, сказывали. Царевича мертвенького в хоромы понесли, осталась с ним царица Марья наедине, плачет над дитятей, убивается в скорби, да только примечает — синё было царевичево личико, ан опять румянцем прорделось, дрогнули у него реснички, дохнул он, вякнул… Ахти! Жив царевич! Был, видно, обмертвевши только, да не вовсе мертв стал.

Царица Марья кинулась в двери, почала кликать свою братью, Михайла с Андреем да с Афанасием: жив, дескать, царевич, радость-де дам великая; а Михайла тот с Андреем да с Афанасием заперли двери и почали советоваться, что-де теперь будет: народу напрасно побито за царевичеву смерть сколько, ан царевич-де жив; не ждать им теперь добра, быть всей их братье в опале злой и в сыске и в разорении. Царевича ж, коли до смерти не убили сегодня — завтра-де все равно убьют; надобно царевича где-нибудь ухоронить неоплошно да об головах своих грешных помыслить. Так и просидели они до ночи, никого к царевичу не пускали, сказывали — боимся, как бы кто царевичева тела не украл. А ночью сел Афанасий Нагой на конь, царевича с собой взял и людей несколько надежных, и понеслись они по Сулоцкой дороге на Ярославль и далее, в места глухие, потаенные, где для такого дела пригожее. Андрей же с Михайлой пошли на двор, на дворе у них там побитых — сила, всякого народу в суматохе легло… Стали смотреть — лежит промеж убитых малец мертвенький, сынишка поповский. Внесли они его в хоромы, положили на место царевича, будто это царевич убиенный, покрывало на личико ему накинули да так, никого не подпускаючи, в церковь понесли. Говорили они промеж себя: «Коли-де по воле божьей так сошлось, пусть-ко отрок сей заместо царевича в могилку ляжет; будет-де тогда царевич Димитрий в сокрыве жив тайно, а мы перед великим государем невиновны. А придет пора, коли сойдется нам, и объявится царевич Димитрий жив».

А Годуновым все это известно от разведчиков, от лазутчиков, от шпигов, — да что делать будут? Велика Русь, Московское царство; темны леса за ярославским рубежом по рекам, по Кулою да по Ваге, до самого Студеного моря; всюду овраги, да пещеры, да дикий глушняк… Кой-где монастырек убогий, и опять лес на тысячу верст; кой-где кречатьих помытчиков[90] селишко, и вновь пустыня, чащоба, сухостой да бурелом. Где тут царевича маленького сыщешь! А царевич и впрямь в той стороне крутится, и приставлен к нему от Нагих для береженья некто муж духовный, хотя и бражник, некто Чудова монастыря дьякон Григорий Отрепьев.

А Бориско… что делать? Царевича ему не найти все едино, а коли найти — так и промыслить об его смерти враз. И почал тут Бориско, пес, кричать: помер-де царевич, на ножик упал в падучей болезни, не стало-де царевича судом божьим. Только, думает, как бы то не узнали правды от мужиков посадских углицких, что царевич жив!.. Ну, и снял он тех углицких со дворов, город выгромил дочиста, иных смертью казнил, а людишек убогих, сапожников да портных мастеришек, замчал далече, откуда и слух не зайдет: за горы, за топи, за черные пущи… И была тут у Бориска с Марьей Скуратовой радость великая.

«Вот, — говорит Бориску Марья, — не стало в Угличе царевича судом божьим. Не стало, — говорит, — юродивенького, помер-таки чертеночек. Теперь, — говорит, — после царя Феодора кончины будешь ты, Борис, над мужиками московскими царь, а я стану царица, и будет нам теперь вволю всего».