Альберт Лиханов - Мужская школа Страница 49

Он даже упасть, бедняга, не мог в своей западне. Умирая, он навалился на одну стену всей тяжестью тела, и толстые железные прутья прогнулись. Стальная крыша клетки всё-таки прикрыла его от падающих стропил, так что слон не сгорел, а просто обгорел и задохнулся. Взаперти.

Я не стыдился слёз. Никто не стыдился. Все мы плакали, и старшеклассники тоже.

Один неугомонный старик мильтон, выполнивший свою задачу, испытывал непонятное успокоение.

— Ну всё, всё, — говорил он нам, похлопывая по плечам, — идите, ребята, в школу, идите, в жизни-то ещё не такое… Мать её…

25

Попугая красного, с жёлтым горлышком, мы донесли до школы.

И, надо признаться, он будто скрашивал ужас пожара. Если быстро на что-то переключаться после даже самого тяжёлого, спастись можно, ничего, особенно в детстве.

И мы тараторили, как бы оставляя горечь на потом, а сейчас отдаваясь возбуждению и заботе о том, как быть со спасённым попугаем.

Он смотрел на нас то одним, то другим чёрным глазом, этот красно-жёлтый пришелец, чудо природы, мудрец, проживший, наверное, немало лет глядел на нас, на нашу чёрную волну, идущую назад к своей школе, и как будто хотел что-то сказать, ведь попугаи умеют говорить.

Что он хотел сказать, думаю я до сих пор. Как было страшно ему? Как жарко от огня ведь некоторые перья обгорели? Или он хотел успеть рассказать про свою долгую жизнь, про то, что он видел в своей жаркой Африке?

Или хотел упрекнуть нас, людей, независимо от то го, что мы ещё малы, не всегда толковы и уж, конечно же, не отвечаем за дела взрослых: ну зачем, зачем вы заставили меня так страдать? Зачем мучили меня всю мою жизнь?

Даже Женька, который нёс его под школьным кителем, стараясь согреть своим телом, сказал потом, что не успел этого заметить.

Не заметил, как красно-жёлтый попугай с гордым клювом заволок свои прекрасные глаза серой пленкой и притих.

Он умер.

Мы поняли это, только подойдя к школе.

Попугай не шевелился. Мы встали нестройной кучкой, русские мальчишки послевоенных лет. Теперь уже мы не плакали, просто стояли, понурив головы.

Вышел наш защитник Эсэн в зелёном, под вождя, кителе. Ни слова не говоря, подошёл, поглядел на попугая в Женькиных руках, велел всем пройти в раздевалку и одеться, чтобы не простыть.

Он вышел чуть спустя, похожий на зека, в телогрейке, со стриженой головой и лопатой в руке. Повинуясь ему, мы прошли на школьный двор и у самого забора, под кустом сирени, откопали попугаю могилу.

26

Я думаю, в этот день мы простились с отрочеством. Прошлое кончилось. Начиналась юность.

Судьба, уже по-взрослому неразлучная и жестокая, принимала нас в свои объятия.

Часть третья

ДРУГОЙ СЧЁТ

1

Пожалуй два увлечения, две страсти перевели меня в другой возраст — спорт и танцы.

Из сегодняшнего далека я, конечно, понимаю, что всё было куда сложнее, и всякая картина складывается из многих деталей — важных и второстепенных, бывает, и случайная мелочь определяет характер, и всё же в какой-то пиковый момент есть вещи, с которых начинается некий иной отсчёт твоей жизни, дарующий новые силы и новые надежды.

Что касается спорта, то отнюдь не победа стала мне подмогой, хотя, конечно, с неё всё началось, а событие не такое уж и значимое в глазах окружающих подумаешь, выбрали председателем физкультурного коллектива школы! Однако, и сам того не понимая, я обрёл любопытное преимущество, которого не имели другие: в заботах о достоинстве школьного спорта, а два раза в год, весной и осенью, мы выставляли команду на городскую эстафету, — я свободно заходил, к примеру, в десятый класс, мог запросто остановить в коридоре трёх-четырёх девятиклассников и обсуждать с ними, кого и на каком этапе лучше поставить, кто вынослив и вытянет отрезки подлиннее, а кто, напротив, резок, и удачнее выступит на этапе коротком, зато идущем в гору.

Иными словами, ещё восьмиклассником я мог и охотно делал это спорить с десятиклассниками, что в ту пору жёсткого возрастного водораздела даже среди ребят одной школы было обстоятельством почти невероятным.

Конечно, главную роль во всех спортивных решениях играл Негр, и я до сих пор поражаюсь его учительской хитрости: словно подталкивая меня перед собой, он с моей помощью возбуждал в мальчишках старших классов здоровое мужское честолюбие, да так ловко, что никто ничего, включая меня самого, и заподозрить не мог.

Дело в том, что три-четыре мужские десятилетки вечно состязались между собой. Порой эти состязания носили публичный характер, как, например, нечастые стычки на улице Коммуны почему на Коммуне и почему стычки, я ещё расскажу, — но апогея своей публичности состязательность городских мальчишек достигала на эстафетах, свидетелем которых был ведь весь город.

С утра по воскресеньям — в День печати, около пятого мая, потому что это число не всегда совпадало с выходными, и таким же образом в ноябре, накануне Октябрьской годовщины, главная городская площадь, где устраивался старт и финиш, закипала музыкой и спортивными флагами, город был тогда радиофицирован — на столбах висели кое-где ещё старинные довоенные рупоры, но их уже вытесняли новые серебряные колокольцы, и по чьей-то команде бодрящие марши зависали над центром, разносясь далеко и вытаскивая из домов даже самых безнадёжных домоседов, а малышня так просто бегом неслась к площади и мощёным улицам, по которым вот-вот пойдет, покатится, помчит эстафета — яркая кучка людей, доказывавшая себе и другим, что есть, есть на свете победа, ради которой стоит постараться, стоит потрудиться, и если даже не оказаться первым, то побиться за это первенство — важная, а вовсе не пустячная нужда человека.

Вначале, перед взрослыми командами, стартовали школьники. На первом же этапе всегда вперёд выходили три-четыре команды наша, четырнадцатой, двадцатой и тридцать восьмой школ, и дальше вся борьба, вся драчка разворачивалась между ними. Чаще всего мальчишки, хоть шапочно, да знали друг друга по общим занятиям в спортивных секциях, по школьным вечерам, вообще — знали, то ли потому, что город наш был тогда невелик, то ли потому, что молодая память не вычёркивать, а вписывать в себя ещё училась лица и имена, сознание наше не пресытилось множественностью встреч и знакомств, и если не дорожило имеющимся багажом, то просто хранило, знало, помнило то пока невеликое, что есть вокруг.

Так что, надеюсь, вам стало теперь понятнее, почему мальчишки из старших классов охотно говорили со мной о подробностях эстафеты, а я, подталкиваемый Негром, добился такого положения вещей, когда, готовясь к эстафете, мы собирали команду в высшей степени тщательно, вечерами, когда улицы затихали, проводили тренировки, да таким взыскательным образом, что на каждом этапе у нас бежало по два, по три, а то и по четыре пацана. Дело дошло до того, что к десятому классу — моему десятому! — мы выставляли на эстафету аж по три команды. Словом, репутацию школы были готовы защищать все, кто хоть мало-мальски способен сделать это. И, надо заметить, немало тут открывалось мальчишеских талантов, да ещё и у тех, кто, казалось, был совсем к этому не приспособлен. Ваня Огородников, например, на физкультуре — впрочем, как и я, не мог одолеть козла, в жизни был ужасно скован и даже, кажется, не скоординирован. Мне казалось, он немногословен именно по этой причине своего рода неуверенность в себе. Однако я ошибся — ведь и я был в себе неуверен, да ещё как, и вдруг — непонятно для себя свободненько разгуливаю по школе,

Рыжий Пёс по-прежнему потеет за моей спиной, выделяя бусинки пота под носом, но уже и представить невозможно, чтобы он обошёлся со мной не просто по-хамски, а хотя бы неуважительно, так вот и я был неуверен, и всё это вдруг прошло, и Ваня Огородников был молчалив не по причине скованности, а из-за чего-то гораздо более сложного, и однажды я убедился в этом. Крепко удивив меня, он попросил пробежать на тренировке эстафетный этап в качестве дублёра, даже не второго, а четвертого по счёту, просто так, для проверки сил. Тут же он удивил меня ещё раз, попросив этап подлиннее, а в третий раз просто поразил, пробежав свой отрезок хоть и не первым, но вторым, с минимальным отставанием. Раза два-три Ваня включался в основной состав, демонстрируя чудеса выносливости, но, странное дело, ему не нравилось, может, самое главное, чем привлекательна эстафета, — публичность. Получая от меня похвалы, Ваня всякий раз, сдержанно усмехаясь при этом, говорил, что единственный недостаток бега люди, глазеющие на него, чего он просто терпеть не может. Я смеялся, считая, что он разыгрывает меня, но позже выяснилось, что Огородников вполне серьёзен — в десятом он увлёкся астрономией и из команды выбыл, как я ни старался. В ту пору я серчал на Ваню, тюкал его, укорял, но он только усмехался, а однажды сказал очень серьёзно: «Я хотел попробовать, смогу ли, вот и всё. Больше мне не надо». И заговорил о звёздах. Я опять его не понял да разве же всё сразу поймёшь?