Макс Бременер - Тебе посвящается Страница 49

Должно быть, так. Артисты не знают в лицо своих зрителей, а я всего-навсего ее зритель — и в кино, и в театре, и… И просто стыдно, что в воскресенье, в час окончания дневного спектакля, я уже два раза делаю одно и то же.

Низкой и длинной, как тоннель, подворотней прохожу во двор дома напротив театра. Отсюда наблюдаю за артистическим подъездом. Появляется Зина Комарова и минуту стоит на пороге, ожидая подругу. А я, наполовину скрытый за домом, одним глазом гляжу на нее в трубу тоннеля, точно в подзорную трубу…

Стыдно… Хоть ничего другого и не придумать. Но как повел бы себя на моем месте Рома Анферов?

Это я не успел себе представить. Передо мной, как говорится, «откуда ни возьмись», возник Рома Анферов. Он вел под руку пожилую женщину и в то же время нес на плече массивный чемодан. Сама женщина несла только круглую картонную коробку, в какие пакуют торты и шляпы.

— Привет! — сказал Рома Анферов, еще не останавливаясь, но так, что я сразу почувствовал: за этим что-то последует. Действительно, он спросил: — Куда направляешься?

— В «Ударник», на новую картину, — ответил я, от волнения забыв ее название.

Впервые Рома завязывал со мною разговор.

— На какую? — спросил он. — Как называется?

— Называется? Очень похоже на старую одну картину… — И название старой картины, мелькнув, ящерицей ускользнуло из моей памяти.

— Ясно! Название новой картины, которое ты забыл, напоминает тебе название старой картины, которое ты тоже забыл, — сказал Рома быстро и весело. — Все равно я знаю: там Зина Комарова снималась?

— Совершенно верно. Кажется, да, — отвечал я так, точно вспомнил, что мне об этом говорили. Я не хотел открывать Роме Алферову, что иду в кино именно ради того, чтобы увидеть Зину Комарову.

— Слушай, ты очень хочешь в кино?.. — спросил он. — Один идешь?

— Да. Не особенно. А что? Один. — Я не знал, как пойти ему навстречу: мне казалось, он не решается о чем-то попросить.

— Тут такая штука… Вы познакомьтесь… — Мы с Роминой матерью раскланялись. — Я провожаю мать на вокзал. Но через пятнадцать минут… — он бросил мимолетно-пристальный взгляд на часы, — начинается пленум райкома комсомола. С вокзала мне к началу не поспеть. Может быть…

— Может быть, я провожу вас? — перебил я, обращаясь к Роминой матери.

— Просто меня выручишь, — сказал Рома, переставляя чемодан со своего плеча на мое. — А на картину эту сходим с тобой завтра. Я билеты возьму.

До вокзала мы с Роминой мамой доехали на метро. По дороге она несколько раз повторила, что ей очень неудобно меня затруднять, а я неловко ответил, что рад был затрудниться.

Едва мы вышли на вокзальную площадь, к нам подошел носильщик и взял у меня чемодан.

Ромина мама принялась меня благодарить. Я пожелал ей счастливого пути. Носильщик поставил чемодан на тележку. Ромина мама спросила, почему она никогда не видела меня у них дома. Человек, правивший электродрезиной, груженной мешками с почтой, крикнул нам, чтобы мы посторонились. Носильщик покатил тележку к воротам перрона. По радио сообщили, что начинается посадка на поезд Москва — Киев. В этой суете можно было и не отвечать на вопрос.

А потом носильщик, лавируя между пассажирами, быстрее покатил тележку, и у входа на перрон мы с Роминой мамой простились.

— Приходите к нам в гости! — крикнула она мне вслед.

Домой я возвращался пешком и по дороге думал: как это удивительно получилось — шел в кино, а вместо этого проводил на вокзал маму Ромы Анферова, которую еще час назад совсем не знал… И завтра иду в кино с самим Ромой Анферовым!

Мог ли я еще утром предвидеть что-либо подобное?

И я радостно почувствовал вдруг, что впереди ждет меня еще не раз и необычайное и непредставимое…

— «Все мечты сбываются, товарищ!..» — запел кто-то возле самого уха, вкрадчиво и настойчиво обнадеживая.

Я поднял голову. Окно второго этажа было настежь распахнуто. На подоконнике стоял проигрыватель. В глубине комнаты звенели бокалы. Мужской голос громко сказал:

— За встречу!

«Должно быть, встретились люди, которые долго этого ждали, — подумалось мне. — Может быть, уже не надеялись увидеться. Но встретились». И чья-то открытая, нараспашку, радость на миг коснулась меня. И явственнее, острее, чем минуту назад, я ощутил тогда, что в жизни все несбыточное может сбыться…

— Как картина, понравилась? — спросила мама, когда я вернулся домой.

— А я не был в кино. На вокзал ездил.

— Зачем? — Конечно, этот вопрос не мог не прозвучать.

— Провожал мать товарища, спешившего на пленум, — четко и громко, однако нарочито будничным тоном отвечал я, не в силах умолчать о том, что у меня есть такие товарищи, но не желая этим кичиться.

Новое, приподнятое настроение не оставляло меня весь вечер.

III

— И что же такое, по-твоему, друг? — спрашивал меня назавтра Рома Анферов. (После кино мы зашли к нему.)

— Сформулировать? — пробормотал я с усмешкой. И зашагал по комнате.

Я снова ощущал необычайность, даже нереальность происходящего. Странно! Сегодня рассуждаю о дружбе с Ромой Анферовым, завтра, может быть, потолкую о любви с Зиной Комаровой!.. Это волновало меня. А на Ромин вопрос я не мог ответить ничего, помимо общеизвестного: друг — это тот, кто выручит, на кого можно опереться в беде; с другом достижимо такое, что одному не под силу.

Но я не стал говорить вслух того, что знает каждый. Рома ждал. «Может быть, он хочет знать, кого приобретает в моем лице?..» И с забившимся сердцем я подумал о том, до чего нелепо, что я, так давно мечтавший с ним дружить, в эту минуту нем…

Раньше чем мне пришло на ум что-либо подходящее, Рома заговорил сам:

— А я, пожалуй, могу сформулировать. — Он был серьезен и не усмехался. — Друг — это… Друг говорит тебе то, что сказал бы себе ты сам, если б мог видеть себя со стороны. Друг — тот, кто в силах всегда сказать тебе это. Он «второе я», alter ego, как говорят в торжественных случаях. «Второе я», зорко наблюдающее за «первым я».

«Второе я», зорко наблюдающее за «первым я»! Мне показалось, что это поистине метко сказано. Кроме того, приятно было наконец мимоходом узнать, что значат слова «alter ego», на которых я не раз спотыкался, читая классическую литературу. Я решил, что при случае спрошу у Ромы, что такое «альма матэр» (alma mater) и «пинке-нэц» (pince-nez).

— Поэтому никто не может помочь тебе стать лучше — понимаешь? — чем друг, — продолжал Рома. Он что-то вспомнил, чуточку помрачнел и добавил: — При условии, что ты не вздумаешь на него обижаться… Ведь не обижаешься же на себя, если мысленно себя выругаешь!

Я сказал, что Рома совершенно прав: и я так представляю себе дружбу.

— Что ж… тогда… — Рома помедлил, глядя на меня с некоторым сомнением. Потом энергично протер глаза, точно перед этим дремал. Во взгляде его больше не отражалось никакого сомнения. — Мы с тобой, Володя, конечно, часто будем видеться — и в школе и не в школе.

Я кивнул.

— Условимся, что будем всегда говорить друг другу о том, что мне в тебе или тебе во мне не нравится. О любой слабости, о каждом недостатке. Увидишь, я смалодушничал — пусть на минуту! — скажи. Я увижу, что ты маху дал, — тут уж… — Он развел руками: не взыщи, мол, скажу все напрямик. — Конечно, все это возможно, только если верить друг другу. Я тебе, Володя, верю.

— И я тебе, — сказал я.

— Ну и, разумеется, на основах взаимности, так сказать… — Рома улыбнулся. — А не то что один всегда критикует, другой всегда молчит!

— Конечно, — отозвался я готовно.

— Попробуем, значит, помогать друг другу воспитывать характеры.

— Обязательно!

Теперь, когда было достигнуто согласие, и притом торжественное, об основах нашей дружбы, возникла пауза. Перейти сразу на будничный тон было трудно, как после присяги. Мы помолчали. Потом я произнес:

— Между прочим, Рома, ты, наверно, знаешь, что такое «альма матэр» и «пинке-нэц»?

Рома был озадачен:

— «Пинке-нэц»?.. «Альма матэр» — мать родная. Но «пинке-нэц»… А к чему это относилось в тексте?

— Это… кажется, это надевали.

— Надевали? Кто? — Рома недоумевал. — Напиши-ка мне это слово латинскими буквами.

Я написал. Рома прочитал и после этого смеялся минуты две. Узнав, в чем дело, захохотал и я. Мы весело ржали в два горла, откинув головы на спинку дивана…

— Ну, знатока языков из тебя, видно, не получится, — сказал наконец Рома, отрывисто дыша. — Ты кем, кстати, хочешь стать? А, пинке-нэц?..

— Океанографом, — ответил я со всхлипом. — В общем, там видно будет… А ты?

Он стал совершенно серьезен:

— Скорее всего — психологом.

…О том, что Рома хочет стать психологом; я в тот день услышал в первый раз. Я, кажется, спросил его тогда:

— Учебник новый будешь писать? — Почему-то мне не пришло в голову, что могут быть какие-либо труды по психологии, помимо учебника для десятых классов.