Федор Кнорре - Черничные Глазки Страница 5

К этому моменту жених, уже полностью подавленный мыслью, что вот именно таким, как он сейчас есть, ему суждено остаться на всю жизнь в памяти друзей и потомков, изо всех сил вцеплялся в спинку скамейки и замирал.

Установив как полагается своих клиентов, дедушка, не отрывая от них взгляда укротителя, медленно отступал к своему громадному ящику, установленному посреди помещения, точно пушка на треногом лафете.

Ветер тонко посвистывал в щелях чердака. По краям потолочного окна лежали наметённые метелью пухлые грядочки снега, но пышные розы и гибкие лилии на большом холсте за спиной снимающихся цвели вечно, мраморные ступени спускались к воде, где застыла у причала гондола, а дальше расстилалась гладь совершенно круглого озера с плавающими лебедями и круглым островом, в самой середине которого возвышалась башня или, может быть, даже замок, у ворот которого под зонтиками прогуливались две дамы в белых платьях, с таким видом, точно поджидали, пока те двое на берёзовой скамеечке кончат сниматься, спустятся по мраморным ступеням, сядут в гондолу и приплывут в замок, чтобы вместе попить чайку.

Дедушка, пригнувшись, нырял под чёрное покрывало своего аппарата и долго возился там, щёлкая кассетами, несколько раз выныривая на мгновение, как ныряльщик на поверхность озера, чтобы глотнуть воздуху, и снова исчезал. И только убедившись, что его посетители успели как следует оцепенеть, замереть, застыть и одеревенеть так, что даже моргать перестали, дедушка вдруг панически вскрикивал:

— Спокойно!.. Не двигайтесь!.. Снимаю!..

Его рука выползала из-под чёрного покрывала, осторожно сдёргивала чёрную крышечку с широкого дула объектива и начинала кругообразно, плавно покачивать её в воздухе.

Дедушка шёпотом отсчитывал:

— Раз… два… четыре… семь… двенадцать…

За это время снимавшиеся успевали не просто застыть, а как бы вмёрзнуть в какую-то невидимую, прозрачную, ледяную глыбу, так что к тому времени, когда дедушка наконец, нахлобучив обратно колпачок на жерло своей пушки, усталым голосом объявлял: «Готово!», и, вытирая вспотевший лоб, вылезал из-под покрывала, у невесты ещё долго не поворачивалась шея, а жених с трудом отрывал замлевшую руку от спинки.

Потом эту фотографию много лет, по многу раз с уважением рассматривали родственники и знакомые.

Дедушкины клиенты все были люди бедные, и всем этим женихам и невестам даже долгое время спустя, когда они все стали бабушками и дедушками новых женихов и невест, очень лестно было вытащить на свет, показать людям желтоватую карточку и самим вспомнить, до чего славно выглядела шляпка и зонтик, одолженные у двоюродной сестры! Да и отцовская цепочка от часов на жилетке как будто самоуверенно намекала, что придёт, может быть, время — прицепятся к её кончику когда-нибудь и часы…

Да что говорить! Кому не приятно, что он как-никак, а имел как будто какое-то отношение к пышно цветущим розам! К какому-то озеру с гондолой и лебедями и, кто его знает, если не к замку, то, может быть, хоть к прогуливающимся дамам в белых платьях?

И долгие годы всем в городе только такие фотографии и казались настоящими, правильными и серьёзными фотографиями.

Однако чудаковатому дедушке вечно хотелось чего-то нового. Частенько он взваливал свой тяжеленный фотографический ящик с треногой на плечо и отправлялся снимать что́ и как ему самому вздумается: то он, распугав кур, забирался в чей-нибудь дворик и снимал обыкновенную подслеповатую старушку, вяжущую чулок на лавочке, то бородатого огородника на грядках с капустой или закопчённого кузнеца в кожаном фартуке, а то толстого лавочника на крылечке, который потел за самоваром, надувая щёки пузырём, поднося ко рту блюдце с горячим чаем…

Вот тут-то и пошла по городу молва, что фотограф-то, кажется, чудак, если не похуже! Сперва думали, что он просто дурит, но потом стали подумывать, что, скорее всего, такие снимки делаются не иначе как для насмешки над людьми. Все стали возмущаться и перестали ходить в ателье «Прогресс», и вот тут-то дедушка чуть было не вылетел в трубу!

Да и как им было не возмущаться! Подумать только: не дали человеку надеть свой лучший костюм, примаслить волосы, как следует замереть, ты и глаза-то не успел выпучить, а тебя уже — чик! — и сфотографировали! Кому это приятно получить карточку, где ты красуешься на фоне капустной грядки или крылечка с самоваром на столе!.. Другое дело, если у тебя за спиной виднеется озеро с башней и вокруг полным-полно цветущих роз!..

Всё чуть не кончилось «трубой», да Филин дедушка (хотя лучше уж мы будем его называть: дедушка Фили, чтоб никому не вспоминалась при этом птица филин) спохватился в последний момент и бесплатно сделал оскорблённому лавочнику дюжину карточек, где он был изображён в самом остолбенелом и свежезамороженном виде, весь в лилиях и в новом сюртуке. Тогда в городе стали говорить, что фотограф опомнился, в «Прогрессе» всё встало на свои места. Приличным людям в торжественные дни можно опять спокойно ходить туда сниматься.

Нам необходимо было напомнить эту довольно старую историю для того, чтобы объяснить, как получилось, что Филя ещё не научился как следует читать, а уже умел проявить пластинку и сделать приличный отпечаток.

Его первыми игрушками были груды стеклянных старых негативов. Он любил без конца рассматривать на них странных чернолицых людей в белых сапогах, в чёрных рубашках и белых сюртуках.

Мама с папой постоянно были чем-нибудь заняты, а дедушка сам скучал в одиночестве, и с Филей у них всегда составлялась отличная компания.

Дедушке приятно было думать, что Филя выберет себе его профессию, и он учил его всяким фотографическим премудростям. Они часами просиживали в тёмной комнате, наблюдая, как в свете красного фонаря на пластинке из ничего возникают очертания деревьев… домов… чьё-нибудь смеющееся лицо, которое мелькнуло перед аппаратом в секунду съёмки и уже позабылось, а теперь вдруг проявлялось снова, точно эта секунда не прошла, как другие, а замерла, остановилась, пойманная объективом.

Со своим вечным легкомысленным смехом дедушка столько раз рассказывал всю историю бывшего ателье «Прогресс», столько раз представлял в лицах, как происходила съёмка на чердаке у полотна с круглым озером и башней, что у них сложилась любимая игра «Прогресс».

Дедушка являлся как посетитель. Иногда он изображал чиновника, который пришёл сняться по случаю получения медали. В другой раз молодого франта. Или капризную купчиху.

А Филя не изображал дедушку, нет, он представлял себе, что он дедушка, он чувствовал себя дедушкой. Он просто был уверен в эти часы, что он и есть дедушка!

Он долго, придирчиво разглядывал посетителя, хмурился и неодобрительно щурился и вдруг, усадив на стул, взъерошивал ему волосы, хватал за нос, заставлял поворачивать голову вправо и влево, то согнуться, то выпрямиться, а потом, забравшись на табуретку, чтоб дотянуться до старинного съёмочного ящика, стоящего на треноге, прятал голову под платок и, высовываясь оттуда, деловито покрикивал:

— Сидите, как я вас посадил, сударыня! Теперь подымите подбородок! Да не смейте задирать нос!.. Закройте рот, сударыня, не то вы так и получитесь дурак дураком на фотографии!.. Спокойно, не вертитесь, как мартышка на сковородке!.. Снимаю!.. — и начинал считать до двухсот.

Так они часами могли играть, придумывая разных забавных посетителей, и дедушка хохотал до слёз и был в восторге — так он радовался мысли, что внук тоже станет фотографом, но только более удачливым, чем владелец ателье «Прогресс-идеал», которое самому Филе всегда представлялось комнаткой, посреди которой гудит громадная печка, летят в трубу искры, со свистом улетает дым, а бедный дедушка упирается изо всех сил и хватается за мебель, чтоб его самого не затянуло и не вынесло в трубу ужасной, подвывающей тягой.

Время шло. (Оно всегда идёт, но никогда не лишне об этом напомнить тем, кто об этом позабывает!) Филя подрос и как-то поостыл к искусству фотографии. Его стали интересовать необитаемые острова с их первобытными условиями существования, дальние путешествия, джунгли и субтропические чащи, горы и архипелаги.

Он зачитывался книжками о коралловых рифах, акулах, анакондах, мечтал о суровой жизни таёжных тигроловов. Так как, к его глубокому сожалению, парусные суда, пираты и благородные разбойники уже вышли из употребления, он мечтал о подводных путешествиях, о подвигах путешественников былых времён, о полёте на Венеру, потому что Луна казалась ему малоинтересной — слишком уж она близко!

Потом ещё подрос, стал уже молодым человеком и больше никому не рассказывал о своих мечтах и учился в техникуме.

А когда жажда побыть хоть немного дикарём охватывала его с непреодолимой силой, он садился в троллейбус и отправлялся на стадион. Там он вволю мог орать, размахивать руками, подскакивать, хвататься за голову, стонать и скрежетать зубами от отчаяния, бесноваться, ликуя с воплями восторга ничуть не хуже, чем это делали его дальние предки, приплясывая вокруг большого костра после охоты на мамонта…