Надежда Тюленева - Тайка Страница 5

— Быстро работаешь! Молодец! — похвалил он дочь. Потянулся погладить по голове, но Тайка увернулась. — Постой, постой, — присвистнул отец. — Чего это ты в платок закуталася? И голова у тебя с кукишку стала вдруг! Остриглась?

Тайка сдержанно зафыркала.

— Ну-ка, сымай тряпку!

Тайка повиновалась.

Голова была страшная, в неровных длинных ступеньках, над ухом влажный еще порез. Отец озадаченно почесал правую бровь. Тайка глядела из-под косой челки с судорожной улыбкой. Отец взял девочку за подбородок, повернул к свету. Тайка, закусив нижнюю губу, смотрела на отца не мигая. Вдруг по левой ее щеке пробежала крупная капля. Тайка вырвалась, убежала на голбец[1], зарылась в отцовский рабочий полушубок.

— Ага, мать уже всыпала, — догадался отец.

Ничего говорить дочери он не стал, а, отодвинув ужин, не поленился сходить к соседям за машинкой, пока спать не легли. Принес и несердито сказал Тайке:

— Теперь проведем чистовую обработку твоей бедовой головушки. Садись-ко, красавица! — махнул полотенцем по табуретке, прибавил в лампе огня.

Тайка села, все еще шмыгая носом. Отец заклацал машинкой.

— Механизм тупой, — предупредил он, — если где щипнет, не реви.

Тайка следила за отцом влюбленными глазами.

— Дери, дери ладом, — посоветовала из горницы мать, — чтоб в другой раз неповадно было.

Отец не отвечал, знай делал свое дело. Закончил и стал придирчиво рассматривать этот голый шарик на тонкой шее. Вспомнилось, шел как-то летом в бригаду. Показалось, будто кто-то шлепает сзади. Повернулся круто — и правда: тащится за ним тощий круглоголовый пацан. Старые штаны на одной лямке. Ноги в цыпках. Глаза — по плошке. Так и едят. Спросил подавленно Николай:

«Чего тебе?»

Мальчик пожал худым плечом: мол, чудной какой, ничего, конечно.

«В магазин мамка послала. Дядя Степан в гости опять пришел…»

Сунул Николай пацану в карман рубашонки десятирублевую бумажку, все что с собой было.

«Возьми, Петька, малым конфет купишь или книжку какую…» Зашагал прочь, свернул в первый проулок.

Кто его знает! Есть, наверное, эта судьба все-таки! И по сю пору не поймет Николай, отчего тогда Елизавета, Петькина мать, прогнала его, отчего утаила, что должен был народиться ребенок. Работали они тогда, Николай и Елизавета, вместе: он трактористом, она у него прицепщицей. Вдруг, не дождавшись конца уборочной, Елизавета ушла с его трактора и заявила, что никакой свадьбы осенью не будет, что пусть женится на этой купчихе — Устьке. Устинья, единственная дочь у отца, заведующего складами, уж лет пять по нему сохла. До смерти обрадовалась она ссоре Елизаветы и Николая. Николай и сам не знал, почему предложил тогда Устинье выйти за него. От великой обиды на Лизку, должно быть.

Не прогадала Устинья. Заботливым и работящим оказался муж. Только не было в доме особой радости. Николай с соседкой, учительницей Евгенией Ивановной, и то вроде бы охотнее разговаривал. Может, не случись война, потихоньку-помаленьку Николай бы уж давно привязался к Устинье. Только вернувшись с фронта, почувствовал он себя семьянином, главой в доме. Устинья встретила его бела, как ромашка. Ни единым словом не очернила ее молва. Про Лизавету же говорили, что она будто береза в поле. Кто мимо идет, тот и заломает. И бог с ней, с Лизаветой. Да вот первенец ее, Петька, сидит занозой в сердце Николая. И с каждым годом ноет она больше и больше. Очень хотелось Николаю сына. Устинья, не уверенная в том, что крепко держит сокола, не хотела больше иметь детей. Да, а между Тайкой и Петькой разница в целый год. И Петька вполне мог бы быть его сыном. Лизавета отпиралась наотрез. Николай не мог в это поверить. Просил ее отдать мальчика, вон ведь ей как трудно с пятерыми. Петька даже год пропустил в школе, обуть нечего было. Лизавета насмехалась: «Ишь чего! Мою-то опору! Не-ет, не видать вам моего Петечки».

Стриженая Тайка большое сходство имела с Петькой.

Как будто близнецами были. Отец подергал себя за бровь. Под веками вскипело.

Тайка, счастливая участием отца, вилась возле него:

— Садись, папка, ужинай. Простыло все, поди?

Отец нехотя принялся за картошку.

— Холодно тебе теперь, Таисья, будет в шалюшке. Носи-ко ты мою старую ушанку. Великовата, правда, да из большого не выпадешь.

— Не выпаду, — улыбалась Тайка.

— Ты бы мать-то не дразнила. Мать ведь… — устало сказал Николай.

— Я и не дразню, — сразу впала в уныние девчонка. — Это учительница нажаловалась? Рассказать, как дело было?

Отец кивнул.

— Послала давеча меня бабушка Чучелу молоко снести…

— Не смей так говорить. У человека имя есть!

— Да не выговоришь имя это! Ну пусть, Рюрику! А я позвала с собой Петьку Сорокина — одной неловко идти. За ним, ясно, его братья увязались. Рюрик молоко у нас взял, меня по голове погладил: «Какие хорошие у тебя, говорит, косички». (Я без платка бегала.) Парнишки захихикали. А как на улку вышли, Петька прямо как банный лист пристал: «Влюбился он в тебя, что ли, Тайка?» И стали они меня дразнить: «Чучелова невеста!» Ну не дураки, скажи? Я говорю, да если надо, я могу вообще без волосов ходить! И шаровары так же, как вы, носить буду. Потому что не очень-то это интересно — девчонкой быть. Не поверили. Рассказывай, говорят, сказки. Айдате тогда, зову, к нам. (Дома-то уж никого не было. Вы с мамкой на работу ушли, а бабушка тоже куда-то уплелась.) Нашла я овечьи ножницы да и выкромсала себе дорогу поперек головы. А потом уж они меня достригали. Хохоту было. А как достригли, напужалися и бежать. Ну, на уроки я вот такой и пришла, да еще в шароварах… Егоровна как увидала… ну ладно-ладно, Марфа Егоровна как увидала, сразу техничку за матерью посылать! А чего я такого сделала? Мальчишки вон каждый день в штанах ходят, она же на них не жалуется!

— Вот хватила! Да если ты девчонкой родилась!

— Дак я виновата, значит? «Родилась»! Кто меня спросил. Я, может, вовсе и не хотела девчонкой! Не залезь никуда, не прыгай! Вот смотри, подол всегда рваный! И мать мне за него все уши вытянула — скоро как у осла станут.

Отец засмеялся:

— А шут с тобой! Ходи в пацанах! Да не смей учительницу обижать. Так уж и быть, разобъясню я ей завтра все про тебя.

Отец закурил козью ножку, а Тайка стала мыть посуду.

— Все поважаешь[2] ее, — окончательно засыпая, пробормотала мать. — Исповадил, совсем исповадил девчонку.

В избе было тепло и покойно. Посапывала на печи бабушка. Ветер наваливался на окна, и в такт его накатам качалось в лампе пламя. Тень отца маялась, будто что-то искала на стене. Дым махорки мешался с керосинным угаром и кислым запахом свекольника. Тайка успокоилась, и улыбка не сходила с ее довольной рожицы.

«Письмо допишу завтра», — решила она. Кое-как затолкала в сумку книжки и тетради и полезла к бабушке на печку. Отец сидел у стола, обхватив голову руками.

Недели через две как-то пришла с улицы мать и сказала, что только что разговаривала с Чучелом, и он просил зайти получить деньги за молоко, творог и сметану, которые он выбрал за месяц. Так пусть Тайка пойдет сейчас и заберет эти деньги.

— Чего сама-то не зашла! — насупилась Тайка. — Не пойду я деньги выпрашивать! И чего ты его Чучелом зовешь? У человека имя есть!

— Н-но! За свое, кровное, получить ей стыдно! Да некогда мне! Вишь, бабы ждут с подводой, на дойку ехать надо.

Тайка поплелась.

— Гляди-кося, мать учить вздумала. «Имя есть»! Да уж хотя бы имя — надсмешка одна! — ворчала Устинья ей вслед.

— За деньгами я! — отпыхиваясь и краснея, объявила художнику Тайка. — Мать велела…

— Прекрасно. Как же тебя звать, малыш?

— Я не малыш! — И тут Тайку осенило: — Андрей я! — с ходу назвалась она именем старшего двоюродного брата.

— Вот, Андрюша, держи денежки. Скажи низкое спасибо бабушке Пантелеевне. Восхитительный творог у нее получается. Я такой только в детстве, у своего деда едал. А ты рисовать любишь? Вот и приходи ко мне, Андрюша, я тебя учить буду.

— Я и так умею, — старалась говорить погрубее Тайка.

— Ты покажешь мне свои рисунки?

Такого поворота Тайка не ожидала. Хотя по рисованию у нее стояли пятерки, но она знала, что цена им невысока. Марфа Егоровна, умевшая рисовать только лютики-цветочки, не скупилась на баллы. Не то что Евгения Ивановна, у той пятерочку-то потянись, заработай! Тайка вспомнила, что на тумбочке прибрана целая кипа подобранных ею в брошеном доме Калинкиных рисунков. Наташиных, наверное? Может выручить любой из них, и согласилась:

— Ладно! Завтра принесу!

А сама залилась маковым цветом и, боясь новых вопросов и удивляясь, как это получается: вроде и врать-то не собираешься, а один раз скажешь неправду, а потом она сама так и прет, словно грибы-поганки из-под земли, насупилась, и, «до свидания» даже не сказавши, скомкала деньги в кулаке и поскорее выскочила за дверь.