Люси Монтгомери - Аня из Шумящих Тополей Страница 5

Умом Джен, должно быть, пошла в мать, которая, как я с удивлением отметила, мне понравилась. Сама Джен в присутствии родителей была образцом благовоспитанности. Но хотя ее фразы были вежливыми, тон неизменно оставался дерзким. Произнося «мисс Ширли», она всякий раз ухитрялась сделать так, что эти слова звучали как оскорбление. И всякий раз, когда она останавливала взгляд на моих волосах, я чувствовала, что они совершенно морковного цвета. Никто из Принглей, я уверена, никогда не согласился бы признать, что они каштановые.

Семейство Мортона Прингля понравилось мне гораздо больше, хотя Мортон Прингль на самом деле никогда не слушает собеседника. Он говорит что-нибудь, а затем, пока ему отвечают, обдумывает свою следующую фразу.

Миссис Прингль, вдова Стивена Прингля (в Саммерсайде полно вдов), прислала мне вчера письмо — милое, вежливое, ядовитое. Милли получает слишком много домашних заданий… Милли — слабенький ребенок, и ей нельзя переутомляться… Мистер Белл никогда ничего не задавал ей на дом… Она очень впечатлительный ребенок, которого нужно уметь понять. Мистер Белл так хорошо понимал ее! Миссис Прингль уверена, что я тоже пойму Милли, если постараюсь.

Не сомневаюсь, миссис Прингль возлагает на меня вину за то, что у Адама Прингля сегодня на уроке пошла носом кровь, по причине чего он был вынужден уйти домой. А в прошлую ночь я проснулась и никак не могла уснуть снова, так как вспомнила, что не поставила точку над i в вопросе, который написала на доске. Джен наверняка заметила это, и теперь по всему клану пойдут разговоры.

Ребекка Дью говорит, что все Прингли пригласят меня к ужину — кроме старых леди с Кленового Холма, а затем перестанут меня замечать. А так как они здешняя «велита», это может означать, что в смысле светской жизни я окажусь в Саммерсайде отверженной. Ну что ж, посмотрим. Сражение идет, оно еще не выиграно и не проиграно. И все же я чувствую себя несчастной из-за всего этого. Бесполезно пытаться что-либо доказать, когда сталкиваешься с предвзятостью. А я до сих пор все такая же, какой была в детстве: для меня невыносимо сознавать, что я кому-то не нравлюсь. Неприятно всегда помнить о том, что семьи половины моих учеников ненавидят меня. И без всякой моей в том вины! Несправедливость — вот что уязвляет меня… Опять слово подчеркнуто! Но такие подчеркивания очень помогают отвести душу.

Если оставить в стороне Принглей, то должна сказать, что мне нравятся мои ученики. Среди них есть умные, целеустремленные, трудолюбивые, которые действительно заинтересованы в получении образования. Льюис Аллен платит своей квартирной хозяйке за стол и жилье тем, что выполняет работу по дому, и он ничуть этого не стыдится. А Софи Синклер ездит в школу верхом без седла на старой отцовской кобыле — каждый день, шесть миль туда и шесть миль обратно. Вот это мужество! И если у меня есть возможность чем-то помочь такой девочке, стану ли я обращать внимание на Принглей? Да только беда в том, что если я не сумею завоевать расположение «королевского рода», у меня будет мало возможностей помочь кому бы то ни было.

Но как я люблю Шумящие Тополя! Это не просто дом, где снимаешь комнату, это родной дом! И все в нем любят меня — даже Василек, хотя он и не упускает случая выразить мне иногда свое порицание тем, что демонстративно усаживается спиной ко мне и время от времени косит на меня через плечо золотистым глазом, чтобы посмотреть, как это на меня действует. Я стараюсь не ласкать его, когда Ребекка Дью находится поблизости, так как это ее ужасно раздражает. Днем Василек — домашнее, спокойное, склонное к размышлениям животное, однако ночью это совершенно дикое и таинственное существо. Ребекка Дью объясняет это тем, что ему никогда не позволяют оставаться на улице после наступления темноты. Ее раздражает то, что ей приходится стоять по вечерам на заднем дворе и зазывать его домой. Она говорит, что все соседи, должно быть, смеются над ней. А зовет она его так зычно и громогласно, что в тихий вечер это ее "Котик… котик… КОТИК!" слышит, без сомнения, весь городок. У вдов была бы истерика, если б Василька не оказалось дома, когда они ложатся спать. "Никто не знает, что я перенесла из-за Этого Кота, — никто !"— уверяла меня Ребекка.

Вдовы выдерживают проверку временем: с каждым днем они нравятся мне все больше. Тетушка Кейт считает, что читать романы вредно, но сообщила мне, что не намерена следить за моим выбором книг для чтения. Тетушка Четти любит романы. У нее есть для них «тайничок» (она берет их в местной библиотеке и украдкой проносит в дом). В тайничок она кладет и колоду карт для пасьянса, и всякие другие предметы, которые не хочет показывать тетушке Кейт. Он устроен в сиденье стула, и никто, кроме тетушки Четти, не знает и не догадывается, что это не просто стул. У меня немалые подозрения, что она открыла мне свой секрет в расчете на мое пособничество в деле вышеупомянутого тайного проноса книг в дом. По правде говоря, в Шумящих Тополях не должно бы быть нужды в устройстве специальных тайников: я еще не видела дома, в котором было бы такое количество всяких таинственных буфетов и буфетиков. Хотя, конечно, Ребекка Дью не дает им оставаться таинственными и с неизменной свирепостью очищает их от всего лишнего. «Дом сам себя в чистоте содержать не будет», — заявляет она со скорбным видом, если та или другая вдова вздумает протестовать. Я уверена, она в два счета разделалась бы с романом или колодой карт, случись ей их обнаружить. И то и другое вселяет ужас в ее благочестивую душу. Она утверждает, что карты — «игрушки дьявола», а романы и того хуже. Единственное ее чтение, кроме Библии, — это светская хроника в монреальской «Гардиан». Она любит раздумывать над сообщениями о домах, обстановке и развлечениях миллионеров.

— Представьте только, мисс Ширли, — мыться в золотой ванне! — мечтательно сказала она мне как-то раз.

Но, право же, она прелесть! Раздобыла где-то удобнейшее старинное кресло с подголовником, обитое выцветшей парчой — как раз в моем вкусе, — и говорит: "Это ваше кресло. Мы будем держать его специально для вас". И не позволяет Васильку спать в нем, чтобы на моей юбке, в которой я хожу на работу, не оказалось — упаси Боже! — кошачьей шерсти и у Принглей не появился лишний повод почесать языки.

Всех трех очень заинтересовало мое колечко из жемчужинок и то, что с ним связано. Тетушка Кейт показала мне свое «колечко невесты» (она не может носить его теперь: оно ей мало) со вставкой из бирюзы. Но бедная тетушка Четти призналась мне со слезами на глазах, что у нее никогда не было такого колечка, — ее муж считал, что это ненужный расход. Она рассказала мне об этом, пока сидела в моей комнате с масочкой из пахты на лице. Она делает такую масочку каждый вечер, чтобы сохранить цвет лица, и взяла с меня клятву сохранить все в тайне, так как не хочет, чтобы об этом узнала тетушка Кейт.

— Она решит, что это смешное тщеславие для женщины моего возраста. А Ребекка Дью, несомненно, считает, что ни одна христианка не должна стараться быть красивой. Раньше я обычно прокрадывалась на кухню, когда Кейт заснет, но вечно дрожала от страха, что Ребекка Дью спустится за чем-нибудь вниз. У нее слух, как у кошки, — даже во сне. Если бы я могла потихоньку заходить вечером к вам и делать масочку здесь… Ах, спасибо, душенька!

Мне удалось разузнать кое-что о наших соседях из Ельника. Хозяйке дома, миссис Кембл (в девичестве она тоже была Прингль!), восемьдесят лет. Я не видела ее, но, насколько мне удалось выяснить, это очень мрачная старая леди. У нее есть служанка, почти такая же мрачная и древняя, Марта Монкман, которую обычно именуют «Женщиной миссис Кембл». А еще у нее живет ее правнучка, Элизабет Грейсон. Ей восемь лет, и она учится в начальной школе, куда ходит «короткой дорогой» — через огороды, так что я еще ни разу не встретила ее, несмотря на то что живу здесь уже две недели. Ее покойная мать, внучка миссис Грейсон, рано осталась сиротой и воспитывалась у бабушки, а потом вышла замуж за некоего Пирса Грейсона — «янки», как сказала бы миссис Линд, — и умерла при рождении Элизабет. Поскольку Пирсу Грейсону вскоре пришлось покинуть Америку, чтобы заняться делами парижского отделения своей фирмы, ребенка отправили к старой миссис Кембл. Говорят, будто он «видеть не мог» младенца, стоившего жизни несчастной матери, и поэтому до сих пор совсем не интересуется девочкой. Хотя, разумеется, это могут быть лишь пустые слухи, так как ни миссис Кембл, ни ее Женщина никогда ничего о нем не рассказывают.

Ребекка Дью говорит, что обе они слишком строги с маленькой Элизабет, и бедняжке живется невесело.

— Она не такая, как другие дети, — слишком взрослая для своих восьми лет… А уж скажет иногда такое! "Ребекка, — говорит мне как-то раз, — а что, если собираешься лечь спать и вдруг чувствуешь, что за ногу что-то схватило и держит?" Неудивительно, что она боится ложиться спать в темноте. А они бедняжку заставляют! Миссис Кембл говорит, что в ее доме трусов быть не должно. Следят за ней, как две кошки за мышкой, шагу ступить не дают. Едва лишь она зашумит немножко, они чуть в обморок не падают. Все время «тише» да «тише». Они ее в могилу вгонят этим своим «тише-тише»! А что тут сделаешь? Действительно, что?