Ольга Гуссаковская - Порог открытой двери Страница 5

Вот и сейчас… Ну почему никто, кроме нее, не видит двери в страну чудес?

Идет по той стороне улицы женщина, арка перед ней, но лицо женщины замкнуто и печально. Мужчина пересек арку, даже не оглянувшись. Рука суетливо перебирает мелочь в кармане. Больше никого нет.

А кто же все-таки звонил по телефону?

Наташе уже не казалось, что это кто-то из знакомых ребят. Вдруг и таинственный голос пришел из того же прекрасного, открывшегося ей внезапно мира? Вдруг она этого человека совсем, совсем не знает? А он есть, он думает о ней.

Наташа медленно вернулась домой. И почти сразу же дома зазвенел телефон, и женский голос спокойно спросил Ивана Васильевича.

Наташа ничего не ответила женщине. Она просто положила трубку на рычаг. Ведь она знала, что звонит ее же собственная учительница русского языка. Милая, чудесная Аннушка.

Наташа не могла ей нагрубить, как той, что звонила отцу года два назад, но не могла и относиться к ее звонкам спокойно.

Телефон зазвонил снова, и, прежде чем Наташа решила, что делать, вернулся отец и взял трубку сам. Ничего не поняла Наташа из его разговора с Аннушкой. Лицо отца оставалось спокойным. Глядя на него, Наташа и сама постепенно успокоилась.

Наташа подняла глаза и глянула на широкую спину отца, шагавшего впереди всех, как и положено начальнику отряда, даже самого маленького. Хорошо иметь такого отца, в тысячный раз подумала про себя Наташа.

Отряд перевалил через пологую вершину сопки, где только ржавые листы морошки торчали меж камней. С вершины открылась другая бухта, а на ее берегу — рыбацкий поселок на косе.

Сверху казалось, что лодки и лодчонки облепили узкую песчаную косу, как цыплята — курицу. Редкие дымы поднимались столбом, над крышами беленых хат. Вода в бухте была прозрачная и ослепительная. Сразу вспоминалось другое, южное, море. Не зря, наверное, казаки-землепроходцы назвали эту бухту Утешной. Возле горловины бухты белым роем клубились чайки и там же покачивав лось на якорях несколько лодок.

— Корюшка идет, — сказал Ян. — А что, ребята, спустимся в поселок, может, угостят бедных странников?

— В поселок мы, конечно, спустимся, но не сейчас, — сказал Иван Васильевич. — Сначала поищем подходящее место для спортивной площадки. Оно должно быть где-то поблизости. Рюкзаки сложим возле той лиственницы — видите, с двумя вершинами? Оттуда и начнем знакомство с местностью.

— На-а-ачнем, пожалуй, — пропел Ян, скинул рюкзак и протянул его Толяну, — положи и мой заодно.

— Ян, не придуривайся, сам до лиственницы дойдешь, — остановила его Ира.

— Зануда грешная… Ладно уж! Но вы так и не узнаете, какой гениальной мыслью я хотел поделиться с вами только что.

— Переживем, — не сдалась Ира.

Наташа, опустив глаза, теребила клейкую веточку стланика. Ведь она видела, что Толян уже и руку протянул. Ну почему он такой покорный?! Ведь он умнее, лучше Яна в тысячу раз! Наташа это поняла давно. А слушается Яна, как собачонка хозяина.

Двурогая лиственница поднялась, как штандарт победителя над разрозненным войском мелкого стланика и елохи. Чуть ниже по склону подтягивались пополнения: лиственницы веками шли в наступление на высоту. А эта, первая, уцелела на клочке намытой ручьем землицы задолго до того, как в распадок пришли люди. Постепенно дерево расчистило корнями целую поляну вокруг себя. И поселились на поляне травы.

Рюкзаки очень удобно разместились в развилке корней, а отряд пристроился, кто где смог, на короткий отдых. Все молчали.

Наташа смотрела вниз на рыбацкий поселок и думала: какие там живут люди? И что они делают зимой в этой глуши? Поселок маленький, а пурги долгие.

Строй лодок в горловине бухты вдруг разбился, и одно за другим суденышки потянулись к берегу. Утренний лов кончился.

— Пошли, что ли, так до вечера просидим, — предложил Ян.

Иван Васильевич усмехнулся про себя: не понравилось парню, что Толян ближе него оказался к Наташе, А тому хоть бы что, по-видимому. Да так и должно быть, рано им заниматься любовью всерьез, успеют еще.

— Подъем! — скомандовав Иван Васильевич громко и успел заметить, как оба парня кинулись наперегонки, чтобы подать Наташе ее рюкзак. Но она, словно нарочно, оказалась ближе к Толяну. Ян опоздал. Лицо у Яна побелело, а в глазах появилось совсем не детское выражение жгучей ревности и злости. А Наташа еще и поблагодарила Толяна.

Ян начал с остервенением выкручивать ветку лиственницы. Но весной лиственничную ветвь не так-то легко сломать: она становится упругой и гибкой, как лоза.

— Что ты делаешь? — Толян схватил Яна за руку. — Ведь лиственница триста лет растет! А эта вообще редкость, она же одна уцелела…

В глазах у Толяна было недоумение и боль, словно Ян скрутил его собственную руку.

— На Янчика накатило, не видишь? — с обычным надменным спокойствием проговорила Ира.

Наташа молча взяла Яна за руку и высвободила лиственничную ветку из его пальцев. Ветка выпрямилась, а Наташа еще секунду подержала руку Яна и тоже отпустила. Никто не проронил ни слова. Маленький отряд двинулся вдоль склона сопки.

— Иван Васильич! Иван Васильич! Мы нашли площадку! Только там медведь лежит и пузо греет! — Толян прямо задыхался от восторга.

За его спиной иронически ухмылялся Ян, а смуглое лицо Раджи выражало притворную скуку: то ли мы видывали?

— Какой медведь?

— А вы посмотрите сами… рыжий, как кот!

Иван Васильевич с девочками только что вернулся к лиственнице. Они обследовали весь правый склон, но, кроме душной стланиковой чащобы и редких болотных бочагов, ничего там не нашли. Мальчишки самостоятельно обследовали левый и вот…

— Пошли посмотрим, — сказал Иван Васильевич. — Не шумите, вперед не соваться!

Левый склон почти до самого моря стекал пологим разливом песчаного оползня. Паводки скатили вниз камни, выцарапали из земли узловатые корни стланика. И теперь лезла из песка только молодая красноватая поросль кипрея да по краям осыпи кудрявилась сизо-зеленая травка с розовыми цветами, похожими на маленькие сердца. От травки шел горький, тянущий за душу аромат, но поначалу никто не обратил внимания на редкий цветок.

Посреди осыпи блаженствовал медведь. Лежал на спине, раскинув лапы крестом, и грел на солнышке облезлое старческое пузо. Выцветшая шерсть мало отличалась по цвету от песка и росла на звере кустами. На длинной, как труба, морде застыло странное, смешанное выражение удовольствия и горести.

Ветер дул от зверя, и он не сразу учуял людей: медведя можно было рассматривать, как картинку. Иван Васильевич не собирался стрелять в старика, просто на всякий случай снял с плеча ружье. Ему было жаль зверя: зубы-то у него, поди, стерлись до корешков, оттого и складка на морде горестная, да и пузо болит после зимней лежки. Худо старику в тайге.

Наверное, каждый из ребят чувствовал это по-своему, и потому все молчали.

И тут, неожиданно для всех, Ира пронзительно свистнула в два пальца. Свист словно подбросил зверя. Он умудрился взлететь в воздух, не переворачиваясь. Потом опустился на все четыре лапы и задал деру.

Зверь бежал отчаянно, с той переливающейся, бесшумной стремительностью, какой наделены только медведи.

Вот желтый обвислый зад мелькнул еще раз в стланике на том; краю осыпи, а через минуту даже и ветки больше ре шевелились на месте, где только что пробежал зверь.

Иван Васильевич повернулся к Ире:

— Зачем ты его так испугала? Старика инфаркт мог хватить…

— Ну и пусть! — Ира зло сощурилась. — Пусть бы сдох! Зачем он живет такой противный, старый? Пристрелить его надо было, а не жалеть!

Надменное овальное лицо с прекрасным рисунком глаз и рта стало вдруг злым и неприятным.

— Если бы моя воля, я бы и людей-калек убивала. Ну… нет, не из ружья, а сделала бы так, чтобы они умерли незаметно, ничего не боясь. Разве лучше им оставаться в живых, если в жизни им ничто не принадлежит?

— Как это ничто? А Островский? — вмешалась Наташа.

— Ну и что Островский? — пожала плечами Ира. — Он родился писателем. А если бы он не мог писать, кто бы знал о нем? И что дало бы людям его мужество?

— Дало бы, Ира, — вмешался Иван Васильевич. — Пусть бы людей этих было немного, только те, кто оставался около него. Но Островским все равно восхищались бы, в кому-то даже молчаливый подвиг помог бы в трудную минуту. Не бывает иначе!

— Молчаливый подвиг? — Ира пожала плечами. — Я не думала об этом и не о том хотела сказать. Может быть, вы и правы насчет Островского… Ну, еще нескольких таких же больших людей. А я говорю про убожество, внешнее и внутреннее. Ненавижу его, понимаете?! Впрочем, извините — разговор не к месту.

И словно темную штору опустили на окно, в котором только что горел тревожный красный свет. Лицо Иры застыло в привычной надменности. Она отвернулась и пошла вниз по склону вдоль осыпи, словно намереваясь измерить ее шагами.