Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна Страница 5

— Недавно, — признался я. И, странная вещь, вдруг мне самому захотелось рассказать ему о себе. Вот бывают такие люди, которым почему-то хочется открыться, рассказать о себе. Чак был именно таким. Минут через десять он уже знал обо мне всё.

— Ты хороший мальчик. — Чак положил руку мне на плечо. — Я не ошибся в тебе. И неспроста мне захотелось познакомиться с тобой. Ты напомнил мне далекое мое детство, когда я впервые заинтересовался цирком, и одну загадку, которую я так и не смог разгадать на протяжении всей жизни. Сейчас я такой старый, что боюсь не смогу уже сам это сделать. Ты бы не хотел мне помочь.

— Я? Разве я смогу?

— Думаю, что да. Иначе я бы не обратился к тебе.

— Тогда конечно! Я согласен. Что может быть интереснее, чем разгадывание загадок?! Я готов. Хоть сейчас.

— Нет. Сейчас уже поздно. Тебе нужно домой. Ты без обеда уже второе представление смотришь. А вот завтра… После школы. Когда сделаешь уроки. Сможешь прийти к цирку?

— Конечно. Часа… часа в три.

— Ну, в три, может, ты успеешь. Давай в четыре. Я буду ждать тебя около цирка. Договорились?

— Договорились.

— Будь здоров, Стёпа!

— До свидания, Чак!

Мы попрощались на Бессарабке. Он пошел назад. А я побежал на пятнадцатый троллейбус. Я был взволнован так будто в моей жизни произошло что-то очень значительное и важное.

Этой ночью снилось мне родное село. Левада, на ней конь, белый-белый как снег. А на коне дед Гриша, молодой, кучерявый, в клоунском костюме. Куда-то меня зовет и подмигивает. И мне радостно, и я бегу ему навстречу легко-легко, едва касаясь земли.

С этим радостным чувством я и проснулся. Сразу вспомнил Чака и нашу сегодняшнюю встречу.

В школе никто меня сегодня не дразнил, не жужжал мухой, не гавкал. И пятерку я получил по литературе. И двадцать копеек нашел. Всё складывалось на удивление хорошо. Я даже немного заволновался — не готовит мне судьба какой-нибудь пакости. Так же бывает всегда: когда слишком уж везет, судьба тебе внезапно подножку — раз! — и ты прямехонько носом в лужу.

Может обманул меня Чак — не придет. Или заболел, может. Он такой старенький! И я его больше не увижу. И никогда не узнаю о той большой загадке, которую он не мог разгадать за всю свою жизнь. И уже казалось мне, что теперь моя собственная жизнь словно утратит весь смысл.

Когда я приближался к цирку сердце мое колотилось в груди, как школьный звонок.

Придет или не придет?

Придет или не придет?..

Я увидел его издалека.

Он сидел на лавочке в скверике возле цирка.

— Здравствуйте! — подбежал я к нему.

— А, здравствуй-здравствуй, Степан! — приветливо улыбнулся мне Чак. — Спасибо, что пришел. Садись.

Я сел рядом с ним. Он по-особенному улыбнулся — будто всеми морщинами сразу.

— Уроки сделал?

— Сделал.

— Значит не торопишься?

— Не.

— Ну хорошо. — Чак снова как-то загадочно улыбнулся. — Тогда начнем… Сначала я должен рассказать тебе о себе. Родился и всю свою жизнь я прожил в Киеве. На этой вот улице. — Он показал рукою. — Кинотеатр «Победа» видишь? Улица Чкалова. Тогда, в годы моего детства, она называлась Малая Владимирская, а потом Столыпинская. После того как в 1911 году в Киевском оперном театре убили премьер-министра России, кровавого Столыпина. Его везли еще живого по нашей улице в больницу Маковского, которая была там наверху. Всю улицу соломой застелили.

Столыпин прибыл в Киев вместе с царем и его «августейшей», как тогда говорили, семьей на открытие памятника Александру II — Но не про это разговор… Отец мой работал мелким чиновником в Управлении Юго-Западной железной дороги. Я учился в гимназии. Это я рассказываю про то время, когда я впервые узнал про тайну старого клоуна. О ней будет разговор. А всё началось вот тут, на этом самом месте, где мы с тобой сидим. По странной прихоти судьбы именно тут построили потом цирк. Тогда, семьдесят лет назад, тут был базар. Официально он назывался Галицийский, но все называли его Еврейский базар, Евбаз. На прилегающих к нему улицах Дмитровской, Златоустовской, Бульварно-Кудрявской в подвалах и халупах жила еврейская беднота, которой не позволялось жить в центре города. Это была так называемая «черта оседлости». Я часто бывал тут (мы жили за два квартала, на малой Владимирской). Базар был грандиозный. Посредине — церковь святого Иоанна Златоуста, так называемая Железная церковь, а вокруг неё ларьки, магазины, лавки, прилавки с навесами, без навесов, а главное — раскладки просто на земле, под ногами, на какой-нибудь тряпке, газете или просто так… Чего там только не было! От новенького сияющего медью керосинового примуса, какими тогда широко пользовались, до сломанного гребешка. Но меня больше всего интересовали книжные раскладки, где продавались выпуски серий «сыщицкой», как тогда говорили, литературы: «Пещера Лейхтвейса», приключения Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлок Холмса, американского сыщика Джона Вильсона, российского сыщика Ивана Путилина и много других. Все гимназисты увлекались тогда «сыщицкой» литературой. Всем хотелось подвигов, опасности, погонь и вообще захватывающих приключений. Учился я тогда в третьем классе Седьмой киевской гимназии, на Тимофеевской улице (теперь улица Михаила Коцюбинского), почти на углу Бибиковского бульвара (так тогда называли бульвар Шевченко). Попечителем нашей гимназии был генерал, толстый, с пышными усами и бакенбардами, не помню его фамилию. Очень спесивый и неприятный. Но еще более неприятной была его жена, «попечительша». С брезгливым выражением лица она обходила строй гимназистов в актовом зале, если видела у кого-нибудь пятно на рукаве, то тыкала пальцем и цедила сквозь зубы: «Что это? Фе!» и ученика оставляли без обеда. Мы прозвали её Фея (от слова «фе»). А попечителя прозвали «Фей» (тоже от слова «Фе»).

В сентябре двенадцатого года, только-только начались занятия, Фей и Фея приехали в гимназию. Директор и учителя, ожидая гостей, стояли в вицмундирах внизу возле подъезда. Гимназисты, хотя и было запрещено к окнам походить, выглядывали из раскрытых окон. И вот подъехал роскошный экипаж на дутых шинах. В белом, расшитым золотом генеральском кителе сидел Фей рядом с расфуфыренной Феей, которая держала в руках белый с кружевами зонтик.

Едва остановился экипаж, едва двинулись директор и учителя к нему, как неожиданно из окна нашего класса вылетела чернильница и… попала в генеральский эполет. Все замерли. Весь китель попечителя, правая щека, бакенбарды, усы, белое платье Феи и кружевной зонтик были забрызганы чернилами.

Несколько секунд тянулась немая сцена, потом Фей что-то крикнул, ткнул кулаком кучера в спину, кучер ударил коней, и экипаж, свернув за угол, помчался вниз по Бибиковскому бульвару.

Директор с учителями бросились по лестнице вверх, в наш класс.

— Кто кинул чернильницу? — белыми губами тихо спросил директор.

Мы молчали.

— Кто кинул чернильницу? — повторил директор. Мы молчали.

— Не выйдете из класса до тех пор, пока не признаетесь, — сказал директор, повернулся и закрыл за собой дверь. Прошел час, директор зашел и сурово спросил:

— Ну что? Одумались? Мы молчали.

— Вы меня знаете! Я не бросаю слов на ветер. Вы не пойдете домой, пока не скажете. — Директор повернулся и вышел.

Прошло еще два часа.

К нам заходили учителя и уговаривали признаться. Мы отвечали, что ничего не знаем.

Прошло еще два часа. Снова пришел директор.

— Кто кинул чернильницу?

Класс молчал.

Директор повернулся и вышел.

Приближался вечер.

Мы уже сидели в классе восемь часов. Разрешалось выйти только на две-три минуты по крайней нужде. В сопровождении классного надзирателя.

Смеркалось.

В десять часов вечера снова зашел директор, утомленный, с воспаленными глазами. Обвел нас внимательным взглядом и в последний раз спросил тихо:

— Кто кинул чернильницу? Мы молчали.

— Идите по домам… — как-то облегченно вздохнул директор и гордо поднял голову. — Я… я горжусь вами! — И быстро вышел из класса.

Он проявил себя благородным человеком, наш директор. Настоящим российским интеллигентом. Он никого не наказал. Мы получили предметный урок чести и благородства. Не знаю уж, как он там объяснялся с попечительским советом, но Фей и Фея больше у нас не показывались. Кажется, генерал потом вообще отказался от попечительства.

У нас был дружный, хороший класс. За исключением одной поганой овцы — Ореста Слимакова[3]. Это хорошо, что он простудился и не пришел в тот день в гимназию. Он бы непременно выдал бы Панька Сулиму (это Сулима кинул чернильницу). Обязательно. Непременно. Слимаков всегда на всех ябедничал классным надзирателям. И «темную» ему устраивали, и объявляли бойкот — ничего не помогало. Отец Слимакова служил в городском полицейском управлении, это у них было семейное. Когда Слимаков на третий день после случая с чернильницей пришел в гимназию и обо все узнал, его аж распирало. Востроносая лисья мордочка Слимакова кривилась от льстивой заискивающей гримасы.