Александр Папченко - Кузнечик Страница 5

— Что ж ты, дед, зеваешь, когда спал все утро? — спросил ехидно Тимка. — Что ж ты зеваешь? Конечно, нужно немедленно идти и посмотреть. Правда, Алька?

— Конечно, Евгений Иванович… С познавательной точки, — подтвердила Алька.

— Знаете что? В моем организме какое-то странное смущение… Разбалансировка основных функций… Вон, вдоль берега в горку… залезете на вершину — самое место. Из-за речки шли шведы. Здесь на бугре стояли наши. А я пока… — Дед зевнул и напялил на глаза газету.

— Всё, — сказал Тимка, — он все сказал. Пошли?

— Если б я так много спала, у меня были бы мешки под глазами, — укоризненно сказала Алька.

— Когда у тебя под глазами будут морщины, девочка, поверь, мешки тебя не так будут пугать… — донеслось из-под газеты.

Алька, пользуясь тем, что дед не видит, сделала мину: много вы, мол, понимаете, мешки меня будут пугать всегда. И они с Тимкой отправились вдоль берега.

Берег вначале был пологий, а потом незаметно стал вздыматься к небу. Стали попадаться сосны, затем начался лес. Сосны, те, что стояли у самого откоса, цеплялись корнями за песок, некоторые даже почти висели. Тропинка вилась по самому гребню, то отступая под полог леса, то вновь выбегая на гребень. И даже кое-где обрушилась… Река подтачивала берег. Все выше забирались ребята. Снизу холм не казался высоким. Высота обозначилась только теперь, когда, остановившись передохнуть, Тимка показал Альке деда машину. Маленьких и далеких.

На самой макушке холма посредине небольшой поляны стоял дуб. Трава была усыпана дубовыми листьями вперемешку с хвоей. Дуб был не старый, лет четыреста. В нескольких метрах от дуба начинался обрыв. Обрыв, наверно, год за годом приближался, а для дерева, которое растет сотни лет, это очень быстро, и не убежать дубу, не отойти от опасной черты. Тимка вздохнул. И огляделся. Красивый вид открывался отсюда. Река, извиваясь и сверкая, тянулась в луга, и вдалеке синел лес. Ветра не было, только пахучий влажный воздух наплывал волнами. Да еще в небе кувыркалась то ли неумело, то ли нарочно птичка, и барахталась, и звенела.

Алька подошла и встала на самом краю обрыва рядом с Тимкой. Из-под сандалий посыпался песок. И струился долго по песчаным барханам. Тимка провожал его взглядом. И Алька тоже. А потом Тимка поднял глаза, поглядел на Альку, хотел что-то сказать, и вдруг неловко ткнулся губами и носом в ее теплую щеку. У Альки вздрогнули ресницы и чуть изменилась линия рта. Так что даже непонятно, что… Тимка отвел взгляд. Тишина оглушала. Песок беззвучно струился из-под ног. Длинными прядями обтекал барханы. Алькины сандалии стояли на самом краю. Поцарапанные щиколотки. Загорелые и поцарапанные. Тонкие… «Кузнечик дорогой…» — вспомнил Тимка. И вдруг улыбнулся. Подмигнул Альке и, оттолкнувшись, прыгнул. Очень-очень долго летел. Или падал. А потом еще долго скользил по песку, вздымая тучи пыли. Катился к реке, пока не замер. Глянул вверх, туда, где на гребне стояла Алька, испуганно прикрыв ладонью рот. Тонкая. В светлом платье, с длинными выгоревшими волосами.

— Алька! — крикнул Тимка. — Прыгай. Не бойся!

Алька прыгнула, и тут только Тимка испугался. Но, взглянув на смеющееся лицо прибывшей по назначению запесоченной Альки, радостно закричал:

— Здорово! Ты катилась, как пушечное ядро! Ну, думаю…

— А ты, — закричала Алька, — ка-ак прыгнул! Я испугалась!

— А я думаю — песок мягкий! — Мягкий!

— Ка-ак шандарахнулась боком!

— А я… а я еще так высоко никогда не прыгала!

— Ага! Я так испугался, когда ты прыгнула!

— А дед спит! — рассмеялась Алька. Тимка тоже засмеялся. Нельзя было понять, что смешного в том, что дед спит, но Тимка с Алькой смеялись, пока не заболели щеки и даже животы. Стоило кому-то начать меньше смеяться, как другой, корчась от смеха, выдавливал:

— А дед-то… дед дрыхнет… — И все начиналось сначала.

А потом Тимка посмотрел на Альку и прошептал:

— Я ведь тебя люблю…

Алька замерла, как тогда на обрыве. С лица исчезла улыбка. И опять что-то изменилось в ее лице… Или мелькнуло что-то взрослое?.. Или как у человека, которого окликнули, и он пытается вспомнить окликнувшего и не может, и не знает, сердиться ему или радоваться придется через секунду…

— И я люблю, — очень серьезно произнесла Алька и отвернулась.

Тимка хотел сказать еще что-то, но так и не решился. Ему показалось, что это будет глупо, а может, может, и еще хуже. К тому же не зря ведь говорят, что слова нужны тогда, когда ничего другого уже не остается.

Тимка и Алька лежали у подножия Петровских редутов, засыпанные песком. И очень трудно было представить им, как много-много лет назад бежали здесь солдаты нахального шведского короля, и русские солдаты тоже бежали. И ругались зло, и кричали… И потом лежали. И даже если бы они представили, им не было бы грустно — так это было давно. Так давно, что уже не чувствуется, а только помнится.

Тимкина рука касалась Алькиной руки. Солнце садилось за луга. Вслед солнцу тянулись плоские и рваные облака. Золотистые на просвет. Очнулись лягушки. Сразу же запели. Прохладой потянуло от реки. Тимка пошевелился и приподнял голову:

— Ты знаешь… — сказал он и сам удивился, как громко и противно прозвучал его голос, и слова казались дурацкими. — Ты знаешь, Оль…

— Я знаю, — сказала Алька. Тимка встал.

— Дед нас, наверно, ищет… — Наверно, — сказала Алька.

— Оль, ты… — запнулся Тимка, — ты больше не читай свои стихи… а то они…

— Глупые они, — вздохнула Алька. — Просто ради смеха.

— Я не хочу, чтоб и про меня… — И посмотрел на Альку: «Ты понимаешь?»

Алька задумчиво кивнула. Они еще некоторое время стояли неподвижно. Уходить не хотелось. Было жалко чего-то… и непонятно — чего.

— Надо идти, Тим. А то Евгений Иванович испугается, — нарушила тишину Алька. И они пошли, вначале по берегу, а затем прямо по воде, шлепая босыми ногами.

Нужно сказать, что в отсутствие ребят дед не терял зря времени. Поправил палатку — хотя как поправишь дырку от Тимкиной головы? Восстановил «систему безопасности», разжег костер и даже сварил ужин. Заметив приближающихся ребят, дед сказал:

— Конечно, с точки зрения истерической педагогики, вам следовало бы закатить хорошенькую истерику… — он выразительно постучал по циферблату часов. — Однако, в отличие от некоторых, я не придерживаюсь ее нерволомательных постулатов. Я верю своему внуку. И вообще у меня принципы!

Одного только не сказал Евгений Иванович, что он, как педагог, исповедующий неистерические принципы, мужественно сражаясь с одышкой, пару раз взбирался на холм и, объективно оценив обстановку, возвращался обратно. На холм его гнала ответственность…

«Неистерическая педагогика» произвела впечатление.

— Совсем не понимаю, почему вас, Евгений Иванович, все так боятся во дворе? — пожала плечами Алька.

— Макаренко, — заметил Тимка.

— Потому что они меня плохо знают, — ответил дед. — Но они еще меня узнают…

Когда ужин был съеден и тарелки вымыты, все решили, что только очень странные люди ложатся спать так рано.

Дед сказал:

— Во-первых, у меня бессонница. Во-вторых, ночью тихо, что мне нравится…

Алька сказала:

— Давайте, пожалуйста, не будем так спать, как вчера? — И поглядела жалобно на деда, а потом на Тимку.

Тимка сказал:

— Дураки рано ложатся. И ленивые. Еще я понимаю, когда поздно встаешь, а когда рано ложишься — не понимаю. Чтоб потом разжиреть, что ли? Чтоб щеки были видны со спины, что ли? Нет — рано я не понимаю.

Дед подбросил в костер сучьев. Пламя встрепенулось, освещенный круг расширился, в небо полетели искорки.

— Ладно, — вздохнул дед, — давайте рассказывать смешные истории. С кого начнем?

— Я могу… — пожал плечами Тимка.

— Пусть лучше сначала Евгений Иванович. Хорошо, Тим? — Алька посмотрела на Тимку.

— Конечно, лучше, — поспешно согласился Тимка.

— Ха! — обрадовался дед. — Тогда я расскажу вам правдивую историю из жизни зайцев. Вы, конечно, знаете, что в наших лесах водятся зайцы. Так вот, все, что вы слышали до меня о зайцах — чепуха. Можете смело предать забвению. Так как я на этих зайцах собаку съел. Я ведь раньше был охотником, пока болячки не одолели. Ну и вот сейчас я вам расскажу про одну особо нахальную особь. Вы, конечно, не поверите, но это действительно лет десять назад произошло неподалеку отсюда. Значит так, иду я как-то по лесной стежке, ничего не подозревая, никого не трогая. В одной руке, как и положено, ружье крепко сжимаю, в другой, конечно, патронташ. И вдруг», навстречу заяц. Я, конечно, начинаю ружье рвать с плеча. Суечусь, ясное дело, тороплюсь. Колбасу и огурец из рук на землю роняю. И тут эта нахальная особь го-во-рит!

— Ну, дед, это ты загнул! — улыбнулся Тимка.