Петер Гестел - Зима, когда я вырос Страница 6

По щекам у меня текли слезы. Это было сладкое ощущение. Скоро придет папа. Когда он сунет монетку в счетчик и лампочки снова загорятся, он увидит у меня на лице следы слез. Нет, я не стану ему рассказывать о Гекторе. Такая жалостливая история о собачке — это не для него. Я просто буду смотреть на него. Я точно знаю, что он при этом подумает.

Лишье Оверватер поднимает руку

В четверг учитель дал нам задание писать буквы с длинными петлями. Мое простое перо то и дело цепляло бумагу. Высунув изо рта кончик языка, я внимательно следил, чтобы половинки пера не разъезжались, а то будут кляксы.

Я писал уж слишком старательно и даже уронил ручку на пол. Наклонившись, чтобы поднять ее, я заметил, что у Лишье Оверватер сполз один из клетчатых гольфов. На ее белой-белой икре я разглядел уйму светлых волосков. Длинным указательным пальцем Лишье Оверватер почесала под коленкой. Я тихонько ущипнул ее за икру и задел при этом ее руку.

От ее пронзительного крика я весь похолодел.

Я тут же сделал вид, будто ни о чем не думаю, кроме буквы с длинной петлей. Но краешком глаза следил за Лишье Оверватер. Та подняла руку и сказала громко и твердо:

— Учитель, меня бесстыдно ущипнули.

— Какой же негодяй это сделал? — спросил учитель.

Еще немного — и я уже сам поднял бы руку.

Лишье Оверватер указала на меня.

— Они здесь все нахалы, — сказала она, — но этот хуже всех. Вот я расскажу папе.

Учитель медленно подошел к парте, за которой я сидел.

— Я ущипнул ее совсем чуть-чуть, учитель, — сказал я. — Честное слово, вам не стоит беспокоиться.

— Это уж я решу сам, сопляк, — сказал учитель и ударил меня по щеке.

— Папа никому не разрешает меня бить, — сказал я.

— Твой папа говорит, что у тебя такая богатая фантазия, — сказал учитель. — Твой папа говорит, что ты такой тонко чувствующий мальчик. Я не понимаю, почему тонко чувствующий мальчик с богатой фантазией вдруг ущипнул девочку за мягкое место?

— У меня упала ручка. И тогда я увидел ее ногу. Я ущипнул ее, не подумав. И совсем даже не за мягкое место.

Лишье Оверватер смущенно смотрела на пуговицы своей блузки. Ей явно было стыдно, что о ее попе разговаривают на уроке. Я был от нее без ума.

— Знаешь, что случилось с тем мальчиком из шестого класса? — спросил учитель.

Я понятия не имел, о чем речь, и ответил:

— Нет, учитель, не знаю.

— Он во время урока вытащил из штанов свою волшебную флейту.

— Что вы говорите, учитель? — сказала Лишье Оверватер, украдкой глянув на меня, и ее глаза в тот момент были больше и голубее, чем когда-либо.

— Его на три дня выгнали из школы, — невозмутимо продолжал учитель. — Завуч целых полчаса разговаривал с его родителями. А девочка из его класса от ужаса целую неделю не могла говорить.

Учитель продолжал стоять вплотную ко мне, у меня от этого зачесалась голова. Я попытался написать букву «g» с красивой петлей, но ничего не получалось. Оттого что мальчишки изо всех сил старались удержаться от смеха, вокруг меня словно повисла тишина. Я подумал: больше никогда в жизни не буду связываться с девчонками.

— А твой отец вообще-то служил в армии?

— Да нет, — ответил я почти с улыбкой, — конечно, нет.

Учитель съездил мне по другой щеке.

— Получай, — рявкнул он, — это тебе за «конечно, нет».

Я хотел возразить, но тут прозвенел звонок.

Пройдя через подворотню, я направился домой кратчайшим путем. Оставив мост Хохе Слёйс слева, я пересек замерзший Амстел по льду. Обе щеки горели — приятное ощущение равновесия. Затвердевший снег скрипел у меня под ногами.

Я чувствовал себя прекрасно.

Наконец-то учитель хорошенько мне врезал. Я уже давно расстраивался из-за того, что учитель, раздавая оплеухи направо и налево, меня всякий раз пропускал. И теперь наконец-то я тоже заработал. И этим я был обязан Лишье Оверватер.

У меня в голове все перемешалось. Поэтому я сосчитал до десяти — это проще простого, но когда я попытался сосчитать обратно от десяти до одного, то быстро сбился. Шесть, четыре, пять, как это там… ну да ничего, такое может случиться с любым.

Я дошел до середины Амстела.

Вообще-то ветер был не такой уж сильный. Но на широкой белой равнине казалось, будто он хочет сдуть меня с ног.

Я увидел, как Лишье Оверватер и Элшье Схун идут рядом вдоль набережной. Они направлялись к мосту Махере Брюх.

Я тайком двинулся по льду параллельно им.

Они болтали друг с дружкой без умолку и шли под руку, так что ветру свалить их было намного труднее, чем меня. Да и вообще упасть вдвоем — это здорово. Падать в одиночку, как я это все время делал, — совсем не здорово, колени у меня уже так запачкались, что даже не было видно крови. Я бежал вприпрыжку по скользкому льду и старался не отставать от девочек, при этом я раза четыре шлепался — то растягивался носом вниз, то тяпался на попу, — но мне не привыкать.

После Амстелслёйса я потерял их из виду. Я помчался по скользкому льду во весь опор. Я знал: чем быстрее бежишь, тем меньше скользишь. Недалеко от Махере Брюх я остановился. Я был один-одинешенек среди ледяной пустыни.

Девочки невозмутимо шагали по мосту. Они должны были меня видеть. Я махал им обеими руками. И вот мне показалось, что они на меня смотрят. Я по-дурацки продолжал махать. Они еще больше сблизили головы и продолжали себе секретничать.

О чем они болтали?

Лишье Оверватер изо всех сил мотала головой, это я видел. Может быть, Элшье Схун сказала: «По-моему, Томми ужасно смешной». Очень может быть. Да, очень может быть.

Они пошли по Керкстрат и скрылись из виду.

Лишье Оверватер живет на Утрехтской улице, Элшье Схун — на одном из каналов в центре. У каждой наверняка есть отдельная комната. Уютная комната, где всегда тепло; там, наверное, стоит старенький детский стульчик, а на нем сидит любимый мишка — с пролысинами у носа и на ушах, оттого что его часто гладят. В точности я этого никогда не узнаю, девчоночьи комнаты — это что-то такое далекое, хотя во многих домах они совсем близко.

Я развернулся и двинулся по льду обратно, прочь от Махере Брюх. Дойдя опять до Амстелслёйса, я увидел, что на перилах в самой середине моста Хохе Слёйс стоит человек, держась за фонарь.

Я остановился.

Оттого что человек выглядел жутко нелепо, я сразу понял, кто это.

— Привет, папа! — сказал я тихонько.

Я не мог понять, что он там делает на перилах моста. Он был слишком стар для подобных шуток. Он бы мог быть моим дедушкой. Тетя Фи говорит, что для папы я поскребыш.

Вот он мне помахал.

Мне было за него стыдно. Не люблю, когда он валяет дурака на людях. И откуда он знает, что я Томас? Я слишком далеко от него, и он не может видеть наверняка.

Я побежал к мосту, на котором стоял папа.

Он все махал и махал.

Добежав до самого моста, я остановился. Помахал ему в ответ и крикнул:

— Что ты там делаешь?

— У меня есть работа! — заорал папа. — Томас, я еду во Фрицландию!

Тут я заревел. Так, что сам испугался. Я заревел не из-за полученных оплеух, не из-за жуткого крика Лишье Оверватер и уж точно не из-за Фрицландии, а просто само так получилось.

Папа был, по его меркам, в прекрасном настроении. Пел в кухне, даже засучил рукава и принялся рассказывать мне о Пайне — городишке в Германии, где он будет работать в учреждении, которое он называл БАР.

— А что это значит? — спросил я.

— British Army over Rhine — Британская рейнская армия, — сказал он с важным видом.

— Как-как?

— Мне пришлось сдавать экзамен, Томас, теперь могу тебе об этом рассказать. А то я боялся провалиться. Когда человеку за пятьдесят, то проваливаться на экзамене очень не хочется, после пятидесяти экзамены надо не сдавать, а принимать, так ведь? Я сдал блестяще, по-немецки я говорю так же хорошо, как до войны, а майор, принимавший у меня экзамен по английскому, засмущался из-за собственного плохого произношения.

— И что ты будешь делать в Пайне?

— Зарабатывать денежки, малыш; тебе ведь нужна новая куртка, новые очки…

— Но я не ношу очков.

Папа хмыкнул.

— Я буду работать в цензуре, — сказал он, — буду целыми днями читать письма, написанные фрицами. Англичане боятся, что фрицы снюхаются с русскими или тайком соберут новую армию.

— Значит, ты будешь дни напролет только письмишки почитывать.

— Я это вижу иначе. Цензура не делает мир счастливым. Я плохой человек. Но и плохой человек должен заботиться о том, чтобы его сын не голодал.

— Почему ты плохой человек?

— Эти письма от Генриха к Хильдегарде меня абсолютно не касаются. Я не хочу их читать. И я не буду их читать. Я вложу их обратно в конверт и поставлю на конверт штемпель. Это самое приятное, если ты плохой человек, — можешь сам решать, что ты хочешь делать, а чего не хочешь. Передай-ка мне соль. Эти котлетки на косточке чудесно пахнут, правда?