Георгий Шолохов-Синявский - Казачья бурса Страница 6

Так обычно начинались многие уроки Софьи Степановны. От нее не ускользал мой унылый вид. Она подходила ко мне и тихо спрашивала:

— Что случилось? Почему мы так печальны?

По тону любимой учительницы угадывал: она-то уж знала причину моей тоски. Я действительно чувствовал себя вольным перепелом, посаженным в клетку. Но перепел, которого мы когда-то поймали с отцом в степи, так бился головой о крышку клетки, что разбился до крови, и отец, сжалившись, выпустил его на волю. А что оставалось делать мне? Не мог же я биться головой о стену класса или бежать в хутор… Что сказали бы отец и мать? Да и самому мне хотелось учиться. Школа уже завладела мной.

Мне посчастливилось: отец и мать научили меня любить природу, а в школе явилась умная воспитательница и бережной рукой повела к знанию. И неведомо, что было бы со мной в школе, таким ли прилежным учеником остался бы я до конца и так ли твердо усвоил первые нравственные принципы, если бы не эта скромная, внимательная наставница. Ибо подлинным даром проникать в детскую душу, не ожесточать ее неосторожным прикосновением Софья Степановна обладала в большой степени.

Не прибегая к рукоприкладству, как это часто делал заведующий школой Степан Иванович, человек грубый, вспыльчивый и не отличавшийся широким педагогическим образованием, она усмиряла самых отъявленных озорников, заставляла учиться трудноисправимых лентяев. Она знала душу каждого своего ученика, знала обстановку в его семье, а обстановка в большинстве бедных казачьих и иногородних семей была тогда нелегкой.

Непосильный труд на земле и в домашнем хозяйстве, в который впрягали физически неокрепших детей чуть ли не с семи лет, ложное понятие, что и «неграмотному можно прожить свой век», а девочке из бедной крестьянской или казачьей семьи тем более не полагалось учиться, так как уделом женщины было рожать детей и вести домашнее хозяйство, — эти косные понятия держались в донских станицах и хуторах очень крепко.

Хорошему народному учителю в деревне стоило больших усилий побороть эту косность, а одолеть общего врага — бесправие и бедность совсем не представлялось возможным.

И все-таки Софье Степановне часто удавалось побеждать и то и другое: она вырывала из лап нужды и невежества не одну детскую душу.

В ее доме всегда можно было встретить одного-двух ребятишек, которые по бедности не могли ходить в школу. Она брала их к себе, снабжала кое-какой одежонкой и обувкой, занималась с ними в часы, свободные от занятий в школе. Так, помимо школы, через ее добрые руки прошло немало хуторских ребят. Но об этом знали немногие. Она словно стыдилась того, что не могла сделать большего.

За Софьей Степановной все признавали большую педагогическую культуру. Ее считали в казачьем хуторе самой образованной учительницей. Грубияны учителя ее побаивались. Она сурово отчитывала их за невежество, за обычай ставить учеников в угол «на соль», колотить линейкой по голове.

Но в те времена родители сами приходили в школу и просили наказывать детей пожестче. И учителя старались с лихвой выполнить этот наказ.

Однажды при мне разыгралась целая трагедия. Это случилось во втором классе.

На задней парте сидел угрюмый Степка Катрич. Он много проказничал и всегда как-то молча и зло: то запустит в окно на уроке камешек из «пращика», то влепит самому учителю прямо в глаз туго слепленной бумажкой, то приставит перо к щеке отвернувшегося в сторону соседа-ученика, и тот, обернувшись на зов товарища, наткнется на острие да и проколет до крови щеку. Казалось, Катрич мстил всем за какую-то обиду — учителям, ученикам, всей школе. Мне самому он часто то подставлял ножку, то умышленно ставил кляксу на тетрадь или книгу. Я побаивался его и всегда обходил, помня отцовский совет не связываться с драчунами.

В то утро в начале урока Степан Иванович вдруг обнаружил пропажу целой стопки старых, исписанных тетрадей, всегда лежавших в классе на подоконнике.

Я как сейчас вижу его красное, злое лицо, вздыбившийся вихор на голове, слышу в тишине урока грозный вопрос:

— Дети, кто взял тетради на окне?

В ответ — пугливое молчание. Все недоуменно поглядывали друг на друга.

Степан Иванович повторил вопрос, в ответ — та же немая тишина. Исчезновение тетрадей было для всех такой же неожиданностью, как и для Щербакова, и если знал кто о пропаже, то только тот, кто был к ней причастен. Но никто не мог назвать виновников — это было заметно по глазам учеников, изумленным, испуганным… И только один Степка, встретившись с глазами учителя, уставил угрюмый взгляд в пол.

— Катрич, ты взял тетради? — спросил Степан Иванович.

— Я не брал, — буркнул Степка, и еще ниже опустил голову.

— Тогда, может быть, кто знает? — продолжал допрос Степан Иванович. — Поднимите руки, кто знает…

Не поднялась ни одна рука.

— Отлично… — Лицо и уши заведующего медленно наливались кровью. — Тогда останется без обеда весь класс. Не скажете завтра — и завтра останетесь. Неделю не будете говорить — неделю будете сидеть после уроков по три часа.

Не знал я большей обиды, чем та, которую испытывал, получая наказание ни за что. Остаться без обеда, пережить позор без вины, в то время когда кто-то другой трусливо прячется за спины товарищей, мне казалось невыносимо постыдным.

Софья Степановна никогда строго не наказывала меня, лишь журила за маленькие провинности, и это действовало гораздо сильнее, чем унижающее наказание. Не оставался я без обеда еще ни разу и во втором классе, где преподавал Степан Иванович, и вдруг… Без обеда! И не на один день, а на неделю!

В конце урока Щербаков сердито скомандовал:

— Встать!

Весь класс вскочил.

— Так стоять! Девочки могут выйти. Остальным на перемене выходить только по нужде. Если без надобности выйдет из класса хоть один человек — еще два дня без обеда всему классу. Дежурным у двери назначаю тебя… — Щербаков ткнул пальцем в верзилу-второгодника Стрельцова, того самого, который когда-то раскровянил мне нос.

Стрельцов самодовольно ухмыльнулся: ему предоставлялась лишняя возможность надавать кое-кому тумаков.

Степан Иванович ушел, а Стрельцов, растопырив ноги, встал у двери, угрожая увесистым кулаком каждому, кто намеревался проскочить в дверь.

Это была большая перемена, и нам предстояло торчать за партами не менее сорока минут. Для мальчишек от девяти до двенадцати лет это было непосильное испытание. В обязанности дежурного входило не позволять никому садиться, а фамилии тех, кто не подчинится, записывать.

Весь класс стоял сначала сравнительно спокойно. Многие, в том числе и я, надеялись: Степан Иванович вернется и выпустит второклассников во двор. Он часто отменял свои приказания и даже оставленных без обеда отпускал раньше установленного им самим часа. Но наш мучитель не возвращался.

Не прошло и пяти минут, как появились желающие выйти. Но как проверить, кому нужно в самом деле, а кому не нужно? Верзила Санька Стрельцов учинил оскорбительный допрос. Своих дружков и угодников он выпустил первыми, а остальных грубо отталкивал, крича:

— Иди на место, шваль, иначе докажу Степану Ивановичу!

Шли минуты… Кто продолжал стоять, а кто уже сидел, и Санька Стрельцов ничего не мог поделать, а только записывал фамилии непокорных в свою тетрадку. Таких фамилий становилось все больше.

В классе поднялся визг и гам. Я тоже рванулся из-за парты, но мой давний враг Санька оттолкнул меня с такой силой, что я отлетел от двери, как мяч, и ударился спиной о парту.

Класс загудел громче. Все спрашивали друг друга, гадали, кто мог украсть старые, никому не нужные тетради. Никто не признавался. Многие начинали показывать на Степку, но тот сидел насупившись, ковырял ножичком парту.

— Степка тетради украл! И пускай он идет к учителю и сознается, — раздавались голоса.

— Чего ради нам попадет из-за одного человека!

— А что, если Степка украл, разве мы должны выдавать его? Сознайся, Степка, мы не докажем учителю…

Но Степка продолжал упорно молчать.

— Но если ворюга такой трус, что не хочет признаться товарищам, мы все равно и сами на него докажем! — крикнул сын богатого казака Сема Кривошеин.

— Ох, ох, ох! — захныкал кто-то. — Пустите меня… Ой, пусти, Санька!

Ученик, которому и вправду было уже невмоготу, бледнея и поддерживая штаны, подбежал к Стрельцову. Тот наконец смилостивился, распахнул дверь… На пороге стояла Софья Степановна.

В классе стало тихо, будто бушевавший морской прибой сменился мгновенным штилем.

— Дети! Почему вы не на перемене? — удивленно спросила она.

— Нас Степан Иванович наказал. Не велел выпускать. Да еще приказал стоять, — пожаловался Сема Кривошеин. — Это измывательство. Я скажу отцу, а отец — атаману…

— Мне на двор надо! Выпустите меня, — взмолился толстый увалень Жмайлов. Он дрожал и переминался с ноги на ногу.