Лидия Чарская - Приключения Таси Страница 6

Наконец незнакомец отсмеялся и снова заговорил:

— Итак, вас зовут Тасей, а меня — Орликом. Господин Орлик — содержатель пансиона для благородных девиц. Моя кузина Marie писала мне по приказанию вашей мамаши, чтобы я приехал за вами и увез в мой пансион.

— Как? Что такое? Тася была изумлена.

— Меня в пансион? Меня? Но вы ошиблись! Уверяю вас, вы не туда попали, — произнесла Тася дрожащим голосом, — уверяю вас!

— О, нет, милая барышня! Я не ошибся! Я уже успел побывать в доме, повидать вашу мамашу и кузину Marie, и они указали мне, где я могу найти вас, чтобы познакомиться с вами.

— Так вот оно что! — Тася вдруг залилась слезами.

В отчаянии она кинулась на пол, била ногами и руками о землю и кричала отчаянно на весь сад:

— Не хочу в пансион! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Гадкий пансион! Гадкий! Гадкий! Гадкий! Я умру там, непременно умру от тоски и горя. Мамаша, милая мамаша, не отдавайте в пансион Тасю! Гадкий, мерзкий пансион! Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

Господин Орлик с терпением выслушал все эти стоны и крики и спокойно смотрел на бившуюся в припадке капризного отчаяния маленькую девочку. Видя, что никто не спешит из дома на ее вопли, Тася стала успокаиваться мало-помалу и вскоре окончательно притихла. Изредка всхлипывая и вздыхая, она уставилась на господина Орлика злыми, враждебными глазами.

— Ну вот и отлично. Покричали — и довольно. Пользы от криков мало! — спокойно произнес директор пансиона. — А теперь, как подобает умной барышне, собирайтесь-ка в путь-дорогу, так как нам сегодня же надо выехать.

— Я не поеду! — упрямо заявила Тася.

— Ну этого быть не может, — так же спокойно возразил директор, — не было еще случая, чтобы господин Орлик исполнял то, что желают маленькие барышни; всегда маленькие барышни делают то, чего пожелает господин Орлик.

И глаза его при этом смотрели с такой решительностью на Тасю, что она не могла сомневаться в истине его слов.

— Да неужели же мама хочет, чтобы я уехала? — с тоскою воскликнула девочка.

— Ваша мамаша желает одного, чтобы вы исправились и стали милой, послушной барышней, а дома ваше исправление немыслимо. Вы не желаете никому повиноваться, как мне писала моя кузина Marie.

— Ваша Marie — лгунья! Я ее ненавижу, — сказала запальчиво Тася, — а если так, если они хотят от меня избавиться, то я не хочу оставаться с ними больше. Увезите меня, господин Орлик, увезите!

И она решительно зашагала к дому. На террасе ее встретила мама.

— Ты уже знаешь про свой отъезд, — сказала она, строго глядя на Тасю. — После обеда вы едете. Няня собирает твои вещи. Если желаешь проститься с Леночкой, можешь пойти к ней. Она теперь не спит.

— Я не хочу ни с кем прощаться, — ответила Тася.

— Тем хуже для тебя, — сказала мама и попросила нянюшку поторопиться с обедом.

Обед прошел скучно. Один только господин Орлик оживлял его своими рассказами о пансионе, удивляя всех присутствующих необычайно большим аппетитом.

Тася не прикасалась ни к чему. Она сидела надутая и недовольная всеми.

«Не хотят меня — и не надо. И уеду, и уеду, и уеду!» — мысленно твердила девочка.

К концу обеда к крыльцу подали лошадей. Господин Орлик поблагодарил хозяйку и сказал, что пора ехать.

Няня принесла шляпу и пальто Тасе.

— Христос с тобой, деточка! Поживешь среди чужих-то, так и свое дороже покажется, — сказала она, крестя свою питомицу дрожащей старческой рукою. — Мамашу, смотри, радуй ученьем да поведеньем хорошим, да и меня, старуху, заодно!

Тася равнодушно подставила щеку няне и, кивнув мимоходом Марии Васильевне и Павлику, подошла к матери.

— Прощай, — произнесла мама, и Тасе показалось на миг, что она слышит прежние мягкие и ласковые нотки в голосе матери, — прощай, моя девочка, — сказала Нина Владимировна, — старайся вести себя хорошо и прилежно учиться. Надеюсь, последний твой поступок послужит тебе хорошим уроком, и ты научишься, вдали от нас, быть послушным и милым ребенком, научишься ценить нас всех. Помни, я буду знать твой каждый шаг и лишь только увижу, что ты стала чуточку лучше, возьму тебя снова домой. Не думай, что я разлюбила тебя, Тася, нет! Я знаю, что тебя может исправить только строгое воспитание, и с болью в сердце поступаю так…

Голос мамы дрогнул. Она сняла с груди маленький эмалевый крестик и, перекрестив им Тасю, надела его на шею девочки. Потом крепко обняла ее и поцеловала.

Но Тасю не смягчила ласка матери. Она по-прежнему считала себя правой и незаслуженно обиженной всеми. На прощальные слова m-lle Marie она умышленно не обратила внимания и поспешила сбежать с крыльца и усесться в коляску.

— Тася! Милая Тася! — послышался позади нее слабый голосок.

Девочка живо обернулась и увидела больную Леночку на руках няни, поддерживаемую Павликом. Лицо больной было бледно, худенькие ручки висели, как плети.

— Ничего не поделаешь, матушка-барыня, — оправдывалась няня на замечание Нины Владимировны. — «Хочу, говорит, видеть Тасю! Неси меня к ней!»

Что-то дрогнуло в озлобленном сердечке маленькой проказницы. Она быстро выскочила из экипажа и подбежала к сестре.

— Леночка! Прости, милая!

— Тася, голубушка, милая! Я не сержусь на тебя! Право, не сержусь, родная. — Она протягивала к сестре свои руки, и большие кроткие глаза ее сияли любовью.

Тася теперь не чувствовала ни озлобления, ни гнева. Вид измученной Леночки, которую она не видела после печального происшествия, лучше всяких слов показал ей, как она виновата. Но Тася была слишком избалована и горда, чтобы обнаружить перед другими свое раскаяние. Она молча поцеловала руку матери, обняла наскоро брата и села в коляску.

Господин Орлик сел подле девочки. Лошади тронули, и Тася Стогунцева выехала со двора родного дома.

На больших столовых часах пробило половина второго, завтрак кончился — и девочки, воспитанницы пансиона господина Орлика, поднялись как по команде из-за стола.

Их было двенадцать, возрастом от восьми до четырнадцати лет. Старшая из девочек, Маргарита Вронская, прочла послеобеденную молитву и высокая, худая дама в черном, довольно поношенном платье — m-lle Орлик, сестра и помощница господина Орлика, — объявила:

— Даю вам полчаса отдыха. Скоро придет немецкий учитель, а пока можете поиграть в зале. — И она вышла из столовой.

— Ну уж и скука! — произнесла высокая, тоненькая девочка, красивая блондинка с длинными, туго заплетенными косами. — Знала бы я, как живут в этом противном пансионе, ни за что не поступила бы сюда.

— Да, да, и я тоже!

— И потом, что за обед нам дают! Бобы, бобы и бобы. Каша, каша и каша! Или кисель… что может быть противнее киселя? Графиня Стэлла права. Здесь жить решительно невозможно! — возмущалась толстенькая розовая девочка лет десяти.

— И почему так рано нам велели съехаться?

— Еще только десятое августа, а у нас уже начались классы, — возмущалась черненькая толстушка.

— Девочки, кто взял мой мячик? Отдайте мне мой мячик! — кричала девочка, которой на вид было лет шесть и которую все без исключения любили в пансионе и баловали напропалую.

— Кто взял мячик малютки? — закричала некрасивая, но бойкая девочка, Фимочка Ярош, или Ярышка, как ее называли в пансионе.

— Хоть бы что-нибудь случилось, что ли! Хоть бы пожар или крыша свалилась! — тянула белокурая красавица недовольно, — все-таки происшествие в нашей скучной жизни.

— Графине Стэлле скучно, потому что ей нечего делать! — выскочила вперед смуглая черноволосая девочка, похожая на цыганку, с большим горбом за плечами. — Графиня Стэлла — лентяйка!

— Молчи! Как смеешь ты говорить дерзости мне! — произнесла красавица с белокурыми косами.

— Ах, ваша светлость, простите великодушно! Я хотела только сказать, что ваша светлость не находит подходящего для своего графского достоинства дела! — кривлялась горбунья.

— Молчать! — прикрикнула та, которую звали графиней Стэллой, хотя она была вовсе не графиней, а просто Степанидой Ивановой, а прозвали ее так в насмешку — за ее чванство и гордый нрав.

Неизвестно чем бы кончилась эта ссора, если бы в комнату не вошла надзирательница, которую звали Настасьей Аполлоновной, а пансионерки прозвали совою — за ее выпученные круглые глаза.

— Дети, не шумите! Директор приехал! — сообщила она испуганно.

— Сова — хищная птица! — раздался бойкий, веселый выкрик.

— Она не спит по ночам, — вторил другой голос.

— И ест всякую падаль, — подвизгивал чей-то тоненький голосок.

— Вроде пансионерского жаркого! — выкрикнул кто-то.

И все пансионерки разразились громким смехом.

— Что такое? Что такое? — недоумевала надзирательница, не подозревавшая, что все эти слова относились к ней.