Марк Ефетов - Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести Страница 63

Да, это был Борис, сын Феофана Сергиенко. Но я ошибся, думая, что рядом с ним мать. Лишь несколько дней спустя, узнав всё, о чём рассказано в этой повести, я понял, что это была учительница Ираида Андреевна. Видимо, она и Борис подружились после того дня, когда сапёры выносили снаряды из карьера. Может быть, Ираида Андреевна бывала потом в больнице у Бориса. Он ведь долго лежал после аварии с машиной Великоноса.

У памятника я видел Бориса Сергиенко уже здоровым. Узнав его историю, я подумал, как хорошо, что он осилил и победил все раны, полученные тогда от летящего вниз самосвала — от руля и дверец, от бортов и железных рёбер автомобиля.

Там, у памятника, рядом с Ираидой Андреевной, он казался особенно мужественным, высоким и сильным.

Когда отгремел салют в память героя, стало тихо, так тихо, что я услышал частое дыхание Бориса. Он опустился на колено, снял свою шапку-ушанку, поклонился и сказал:

— Здравствуй, отец!

1964 г.

ПОСЛЕДНИЙ СНАРЯД

Посвящаю моей внучке Юлии

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Когда Володе исполнилось четырнадцать лет, его приняли в училище номерного завода, где до ухода на войну работал отец. На завод надо было ехать электричкой, а потом ещё лесом пройти порядочный кусок. Теперь-то Володя понял, почему отец вставал на работу, как говорится, чуть свет, а осенью и зимой и совсем в темноте.

Отца Володя почти не видел: уходил отец — Володя ещё спал, приходил, а сын постель разбирает, спать ложится.

В те времена один выходной был — воскресенье. И Володе всё не хватало времени с отцом поговорить: на неделе запомнит, о чём отца спросить надо, а к воскресенью забудет. Часто Володя спрашивал отца:

— А работать меньше нельзя?

— Нельзя.

— Почему?

— Вполплеча работа тяжела: оба подставишь — легче справишь.

Володе очень хотелось посмотреть, как отец работает, но он знал, что на завод пройти нельзя: военная тайна.

Управление заводом и училищем, где обучали будущих рабочих, размещалось в городе. Володя знал, что на первом этаже этого управления ничего интересного нет. Учреждение как учреждение: письменные столы с телефонами, пишущие машинки, которые стрекочут, как кузнечики, и мягкие двери, похожие на матрац или ватное одеяло, только поставленное стоймя. Всё это Володя видел сквозь окна нижнего этажа.

Ничего особенного.

Но чтобы пройти в управление военными заводами, нужен был пропуск.

Может быть, именно потому Володе очень хотелось узнать, что там, за этими дверьми, перед которыми стоит часовой с винтовкой.

Володя спрашивал отца:

— Там чего?

И отец отвечал тем же тоном:

— Ничего.

Или говорил:

— Канцелярия.

Володе в это верилось и не верилось. Он любил себе представлять то, чего не видел. Африку, например, со слонами и тиграми. Или сказочный дворец, где есть железная дверь, очень секретная, которая отпиралась золотым ключиком. А что за этой дверью? Сундуки с золотом, а может быть, пушки — такие особенные, каких нет у врагов…

Он тогда ещё был маленьким, Володя-первак, как называли первоклассников, мальчишки во дворе дразнили его «салага». Он правда невысокий, был узок в плечах, волосы светлые, как у отца. И лицо узкое и длинное — худое, если сказать одним словом. Когда поступал в школу, ему-то было восемь, но давали по виду шесть. А отца, Матвея Тимофеевича Ратикова, и совсем комсомольцем называли. Такая, видно, порода была ратиковская — моложавая.

— Ну пошли, старик, на работу, — звал отец Володю, когда малышу надо было идти в детский сад.

— Папа, а нас там не заставляют работать.

— А спать? — спрашивал отец.

— Заставляют. Только поиграть охота, а тут говорят: спи!

— Видишь… А манную кашу?

— Что — кашу?

— Заставляют?

— Ага. Заставляют.

— Так кому же, Вовка, легче — мне на заводе или тебе в садике?

Володя молчал, улыбался: «Шутит папа». И смеялся громко-громко.

— Нам в садике тяжелее. Ох как тяжело!.. А у тебя в управлении чего?

И снова отец отшучивался:

— Я же тебе говорил, что ничего. Столы, значит, и стулья. Вот и всего.

Но Володя-маленький не отставал:

— А почему часовой? А почему всем туда нельзя? Секрет? Да?

— Да, — сказал Матвей Тимофеевич, — секрет, значит. Во как!

— Чтоб про наши пушки не узнали?

— Правильно, Вовка! Если всех пускать, какой-нибудь враг пролезет и всё про наши пушки узнает. Пойдёт на нас войной. И нашими же пушками стрелять будет. Хорошо?

— Не. Плохо.

— То-то…

Потом, когда Володя подрос, он узнал, что это такое — военная тайна, и никогда папу не расспрашивал ни про завод, ни про управление. Не расспрашивать было ох как трудно… Но что поделаешь: отец всегда говорил ему, что дать себе волю легче, чем сдержаться.

Война началась в день, когда Володя с отцом собирался в зоопарк. В первую ночь война пришла на границу, а потом, когда Матвей Тимофеевич был уже далеко на фронте, когда которую неделю ждали от него письма, самолёты врага появились в небе над Москвой. Володя и не слышал воздушной тревоги — спал. Но мама разбудила и его, и сестрёнку Наташу. Сонный, спускался он в подвал, а Натка при этом хныкала: «Спать хочу!» И Володя тоже не мог понять — взаправду это или ещё снится? Бухало так, что стёкла в окнах дребезжали, мало что крест-накрест бумагой заклеены и чёрной бумагой зашторены. А когда Галина Фёдоровна, мать Володи, перебегала двор, держа за руки детей, ухнуло так, что на какое-то мгновение Володя оглох. В это же время всё небо прожектор, как саблей, перерезал. И потом через потемневшее небо красные точечки промчались, и вдруг светло стало — светлее, чем днём.

Это была первая бомбёжка, которую испытал в своей жизни Володя. До сих пор война была далеко, там, где был фронт, а теперь вот она, пришла к самому дому Ратиковых. Фашистские самолёты шли так высоко, что их не было видно, но шум моторов слышался даже в подвале. А как отчётливо и гулко, будто из бочки, стреляли наши зенитки! Наташка плакала, а Володя думал: «Вот так оно, должно быть, у папы на фронте».

Потом в бомбоубежище Володя успокаивал и укачивал маленькую Наташку. Подумать только: все люди в бомбоубежище были озабоченны, взволнованны, все спросонья, а поди ж ты — обращали внимание на Натку: «Какие глазищи!» — или что-нибудь в этом роде.

Была Наташка действительно круглолице-румяная, большеглазая, и вся голова в золотистых колечках, как завитая. А когда уснула, совсем красными стали тугие щёки и легли на них большие тёмные ресницы.

Наташа уснула под грохот пальбы. Она ведь и дома привыкла спать и в шуме и при свете…

В бомбоубежище голоса войны постепенно стали стихать: буханье зениток слышалось тихо, тише, ещё тише, и вскоре совсем всё утихло.

Чёрная тарелка радиорупора трижды оповестила:

«От-бой! Внимание: от-бой! От-бой!»

ЧТО ЖЕ БУДЕТ?.

Мама взяла Наташку на руки, и они пошли домой. Светало. Володя ёжился. Холод проползал за ворот, а может быть, это казалось Володе оттого, что он не выспался. Кто знает… Теперь, когда ничто не вспыхивало, не взрывалось, не стреляло вокруг, а только розовые облака плыли по белёсому небу, стало как-то спокойно. Мама отперла дверь, уложила сонную Наташку, и Володя лёг в свою разобранную постель. А как только лёг, сразу же уснул.

Проснулся: солнце шпарит вовсю, и мама сидит за столом — кормит Наташку.

— Проснулся, сынок?

— Ага.

— Помнишь, какой сегодня день?

— А как же! Мы не опоздаем?

— Что ты, Вова! Нам в училище к часу. Время есть. Сейчас и Десяти нет. Вот накормлю Наташку, а ты пока сбегай купи чего есть. Мы с тобой потом поедем в училище. А на работу я в ночь пойду…

Позже, во время войны, вместо «куплю продукты» часто говорили «отоварю карточки». Хлеб и все продукты продавали только по карточкам: отрезал от карточки маленький талон, отдал его вместе с деньгами или чеком из кассы и получай сколько положено. А положено было по-разному: детям — что получше, попитательнее, тем, кто легко работает, — поменьше, кто на тяжёлой работе — побольше. Рабочую карточку получила и Галина Фёдоровна. Она работала на ткацкой фабрике. Иногда днём, а иногда и в ночную смену. После первой бомбёжки Галине Фёдоровне страшновато было оставлять детей одних на ночь. Но что поделать — выхода не было.

Об этой ночной бомбёжке ни Володя, ни мама не говорили. Что панику разводить? Мама только сказала:

— По радио передавали: ночью наши зенитчики отбили налёт фашистских самолётов.

— А я и знал, что отобьют, — сказал Володя. — Зенитки бухали будь здоров…

В заводское училище поехали все втроём. Утром прошуршал стремительный, короткий дождь. А день был ясный, безоблачный, сверкающий в не просохших ещё лужах. Натка обязательно хотела выкупаться в каждой. Во всяком случае, она топала по лужам, разбрызгивая воду далеко вокруг.