Анатолий Голубев - Никто не любит Крокодила Страница 63

— Что собираешься делать после гонки?

— Что делать гонщику, когда заканчивается сезон? Жениться!

— Есть подходящая кандидатура?

— Есть… Сестра милосердия. Мы с ней года два встречались только на гонках.

— Наверно, присмотрелась к нашему быту — и не захочет?

— Захочет…— Эдмонд улыбнулся. Роже потрепал его рукой по затылку.

— Ну-ну…— И устало пошел к машине.

— Итак, подведем итог, — радостно потирая руки, подскочил Оскар. — Ты в трех минутах фавора. Гастон стал пятым… Эдмонд и то влез в десятку. Славно! А как все дурно началось утром!

— И днем было не лучше, — поддакнул Роже.

— Да, и днем, — словно вспомнив о событиях на этапе, вяло согласился Оскар. Он погладил Роже по спине и вдруг очень тихо произнес: — Ничего, старина. Главное сделано! И выше нос! Гонщик такого класса, как ты, должен постоянно помнить о своем поведении. Каждый твой жест может родить новую легенду.

Оскар повернулся и пошел прочь, а Роже долго смотрел на его удаляющуюся спину. Потом его окружила прорвавшаяся сквозь оцепление толпа. В руки совали портреты, программы, блокноты. Крокодил подписывал их сосредоточенно, словно подписывал крупные чеки на предъявителя. Кругом стоял рев восторга, а он был пуст. Да, да, не устал, а просто пуст. Разве это победа?!

В столовой папаша Дамке встретил его объятиями и тортом, на который, кажется, пошли все сырьевые запасы кондитерских фабрик Вашона. Потом появился и сам Вашон. Потом дочка. Потом еще кто-то. Крокодила посадили за отдельный стол и, окружив плотным кольцом, допустили репортеров. Он так и ел, толком не сознавая, то ли ест, то ли позирует за едой фотографам и кинооператорам. Он многократно переживал эти минуты после победы и каждый раз был не в силах подавить дрожь лихорадочного возбуждения, когда самая простая шутка смешит, самая нелепая мелочь запоминается, а все детали, нанизываясь одна на другую, образуют некую праздничную, цветастую гирлянду.

— Вы довольны победой?! — просовывая откуда-то из-за плеча руку с микрофоном, почти в ухо прокричал белозубый громила.

Роже поморщился: скорее от глупости вопроса, чем от громкости крика.

— Нет. Огорчен…

— Что вас волнует больше всего?

— Переполненная гонщиками дорога — опасаюсь каждого, кто сидит на велосипеде хуже меня.

— Сколько вам лет?

— С удовольствием бы ответил, но могу ввести в заблуждение — мой возраст ежесекундно меняется.

— Вы часто ошибаетесь в жизни?

— Редко. Но боюсь ошибок постоянно. — Говорят, у вас было трудное детство?

— Не могу назвать его счастливым, но оно было достаточно долгим.

— Какой для вас этап был самым трудным?

— Последний. К этому времени все уже так надоедает! В том числе и репортеры.

— А как относится к вашей победе жена?

— Лучше спросить об этом у нее.

— Каковы ваши планы в дальнейшем?

— Собираюсь разводить картофель и салат. А если удастся — и ананасы.

— Вы бросаете спорт?

— Ходят слухи,-нёопределенно хмыкнул Роже.

Так отбиваясь от наседавших репортеров, он отвечал на вопросы то шуткой, то серьезно, создавая ералаш информации, в котором завтра завязнет пресса.

«Чем больше запутаешь сам, — советовала Цинцы, предлагая какой-то новый характер рекламной политики, — тем дольше будут распутывать уже без тебя. Что и требуется».

Но странно, сколько ни озирался Крокодил, сколько ни всматривался в сомкнутые ряды репортеров, Цинцы нигде не было. Пришел Оскар, и Роже сразу же переключил журналистов на него. Оскар уселся за стол капитально и начал священнодействовать — рисовать журналистам гонку, какой видел ее только он. Раздавались взрывы хохота и одобрительный гул.

«Оскаровская гонка будет походить на что угодно, только не на настоящую. Какая она, настоящая, знаю лишь я, а читателям эта правда и не нужна…» Воспользовавшись замешательством, Роже выскользнул из столовой, так и не закончив обеда.

Во дворе он увидел «олдсмобиль» Кристины. Заметив его, Кристина замахала руками. Роже подошел.

— Наш славный победитель! — Кристи вскочила с сиденья и отдала честь. — Позвольте вручить вам не предусмотренный папой приз — она достала из сумочки конверт.

Роже с недоверием взял его в руки. Характерный почерк Цинцы заставил сжаться сердце.

— Письмо?

— Да, любовное.

— Чтобы написать любовное письмо, надо исходить из условия — начинать письмо, не зная, что напишешь, а когда закончишь, чтобы не знал, что написал. Цинцы на любовные письма не способна. Кстати, где она сама?

Роже не стал распечатывать пакет и постарался как можно небрежнее сунуть его в карман. Кристи смотрела на него испытующе.

— Цинцы улетела сразу же после окончания гонки. И сейчас, думаю, над океаном.

— У нее что-нибудь случилось?

— Не знаю. Очевидно, в письме есть ответ и на этот вопрос.

— Ha, словах она ничего не просила передать?

— Нет. Была озабочена. Нам даже не удалось уговорить ее остаться на сегодняшнюю церемонию награждения.

— Странно…

— Но ты-то, надеюсь, не улетишь?

— Папочка еще не раздавал призовые…

— Получишь в «Олимпии». Там и увидимся.

Вечером к главному входу зала «Олимпия» пробиться было невозможно. Крикливая толпа забила все подступы. И Оскар, размахивая руками, стал в этом гвалте собирать команду.

— Сюда, сюда! Мы войдем со служебного входа. Все пропуска у меня! Сюда, сюда!…

К служебному входу добрались с трудом минут через пятнадцать. Но, когда они наконец уселись в партере в специально отведенном секторе, огороженном толстым красным канатом, до начала заключительных торжеств было еще далеко. Мадлен оживленно раскланивалась с десятками каких-то странных, вне возраста, людей.

«И когда она успела завести столько знакомых? — подумал Роже. — Я все время на людях, но так никого и не узнал, кроме Оскара, Жаки да Цинцы…»

При воспоминании о Цинцы Крокодил погрузил лицо в ладони, словно пытался смягчить приступ зубной боли. Но он слишком хорошо понимал, что не скоро найдется врач, который сможет избавить его от страданий, вызванных разрывом с Цинцы.

Овальный зал, в котором обычно встречались сильнейшие хоккейные команды, вмещал тысяч четырнадцать зрителей. Поскольку кресла расставили еще и в партере, вокруг высокой, утыканной микрофонами сцены, то разместилось, наверно, и все двадцать. Сколько Роже ни смотрел, пустых мест не заметил, не считая нескольких кресел для именитых гостей, оставленных организаторами в резерве.

Каждый раз на таких торжественных раутах Роже чувствовал себя, будто в первой короткой увольнительной, когда наконец сняв военную форму, с удивлением обнаружил, что так похож на всех нормальных людей. Во время гонки все, кто не был одет в трусы и майки, казались чужаками. Сейчас же одежда делала знакомых по «поезду» почти неузнаваемыми.

В первом ряду кресел Роже увидел и Вашона, и Кристину, и многих собравшихся в доме Вашона в тот далекий день отдыха, когда французов любезно пригласили в гости к устроителю. Вашон весь сиял, как начищенный Жаки велосипед. Он суетливо раскланивался с дамами, церемонно здоровался с мужчинами, упиваясь собственной значимостью. Никто из его окружения, да и он сам, не обращал внимания на эстраду, на которой сменяли друг друга артисты. Появился печальный трубач из Бразилии. Играл великолепно. А тот, кто нанял его, не слушая музыки, громко хохотал над очередным анекдотом Молсона. И только выступление Саша, худенького и такого ранимого, заставило зал замереть на несколько минут, пока он исполнял свои тихие, грустные песни.

Мадлен, растроганная пением Саша, взяла Роже за руку, но сразу отдернула, когда он с удивлением посмотрел на жену, как бы напоминая о неуместности ласкового жеста после всего, что произошло…

«А, собственно говоря, что произошло? Смерть Тома перед началом гонки? Не он первый, не он последний! С первым оборотом педалей все мы ставим на карту свою жизнь. Конечно, Том был моим другом, и эта утрата мне тяжелее всех других. Но и только… Я чист перед памятью Тома, чист уже тем, что после его смерти я продолжаю вертеть колеса. Неизвестно лишь одно, когда просроченные векселя судьба предъявит мне разом?! Измена Мадлен? Так она могла изменить — а может, изменяла — в любой из тех дней, когда меня не было рядом… Вправе ли я обвинить ее в том, что произошло? Вряд ли… Цинцы права — не мне судить жену. А Жаки все-таки подонок… Мы так долго дружили с ним…

И вот я потерял еще одного друга. Одного ли?… А Цинцы? Впрочем, столько раз ссорился с ней… Правда, без такой обнажающей откровенности, как на зеленом холме, под огромным крестом. Ссорился и мирился… Мы нужны друг другу, что бы она там ни говорила…

А что приобрел в этой гонке? Новый титул? Он не радует меня, как не радует и эта победа. Уже давно я потерял вкус к славе, не ощущая, как прежде, остроту успеха. Я просто привык к победам, и они мне нужны скорее по привычке».