Альберт Лиханов - Мужская школа Страница 68

Они, не мешкая, перебежали к нам. Через квартал попалась пара Женькиных корешей по хоккею. Тогда как-то не излагали в таких случаях историю вопроса. Шли, и всё. Достаточно было Женькиного восклицания:

Да один тут к Вальке пристает, ну, я ему!

Вальку знали все, выдающаяся личность. Словно снежный ком катился по улице Коммуны вниз под горку. Первоначальная версия обрела уже новый смысл: вновь примыкавшие считали, что избили Вальку, и дело чести всего ледохода защитить её от преступных посягательств грубияна.

Кто-то, впрочем, бросил тень неуверенности:

А это не здоровый такой пацан? Педрила такой, в костюме ходит? Это десятиклассник из сорок пятой, они за мостом живут, им до ледохода далеко, так они возле старого вокзала сшиваются. Он же с Валькой какой год любовь крутит!

Но кто это сказал, в сумерках было не разобрать, а к нам приближалась громадная фигура Муромца. Щепкин ускорил шаг, молча, по-тигриному подскочил к Муромцу и снизу врезал ему в подбородок.

Сегодня гигант не был пьян, как позавчера, но точно так же молча и покорно вырубился. Шатнулся, упал на колено и рухнул навзничь. Видать, подбородок был его слабым местом. Женюра стоял над тушей мамонта подбоченясь и, наверное, ликовал, что всех так поразил, правильно применив эффект неожиданности.

— А жалко парня, — сказал кто-то. — Он так ничего и не понял.

Ничего не поняли и мы. В следующий миг раздался чей-то вопль. Я не успел обернуться, как меня свалили на асфальт. Молотилка была отчаянной, но мгновенной. При бледном свете фонаря я различал лица незнакомых пацанов, ощущал их тренированные, не любительские удары. Боря, слабый на подбородок, владел сильной ватагой, умевшей постоять за своего титана.

Драка кончилась так же неожиданно, как нача лась. Мы поднимались с земли, трясли головами, и чей-то насмешливый голос спросил:

— За что страдаем, пацаны?

— За Вальку, — хохотнул кто-то в ответ.

— А вы с ней знакомы?

— Нет!

— Ну и где же она?

Гуляет с Кимкой Мазиным, ответил я, отплёвываясь кровью.

Народ недружно захохотал. Я отыскал в толпе Женюру. Ему досталось больше всех, и он молча покачивался. То ли от боли, то ли от смеха.

Может быть, история Валентины заняла слишком много места, но она ждёт продолжения, увы, печального и имеющего самое прямое отношение к повествованию.

23

За лето произошло три значительных события: весь наш класс перевалил в десятый, Юра не поступил во ВГИК, а я второй раз сходил с отцом на охоту, утешительной добычей которой стала вторая моя фотография, напечатанная в газете: молодые охотники завода «Красный инструментальщик» с убитыми утками у пояса.

Что касается экзаменов, то всё тот же Коля Шмаков раздобыл напечатанные на машинке ответы на билеты, конечно же, с решениями, и мы тщательно исписывали ими крохотные листочки бумаги, изготавливали шпаргалки. Их приготовление было целым искусством, и кое-кто для скорости и экономии сил объединялся в скромные, под обязательства тайны молчания, коллективы, однако это годилось лишь на устных экзаменах, да и то если никто не горит и шпаргалку не отнимают — тогда все эти труды разлетались, будто карточный домик, и один неудачник гробил всех остальных.

Так что предпочтение отдавалось индивидуальным усилиям и штучному производству, и если кто станет хулить шпаргалки, я искренне не соглашусь, потому что лично для меня эта кропотливая работа была двойным повторением: сперва по учебнику, потом по шпаргалке, которая получалась как бы письменным конспектом. Не раз выходило так, что доставать шпаргалку не было нужды — так хорошо всё запомнилось накануне, или же доставал её для контроля — сверить, точно ли ты решил задачи своим умом. Сходилось на все сто.

Приятное это ощущение: экзамены позади, до сентября пару с лишком месяцев, а ты, млея от летних благоуханий, думаешь о себе в третьем лице: он — десятиклассник! И ждёшь, чтоб тебя спросили, с радостью ждёшь: ты в каком классе? И будто выдыхаешь ответ.

Вручая фотографии молодых охотников Загородскому, я и нарвался на этот вопрос. Ответил. Он спросил:

— Куда дальше? Я пожал плечами.

— Может, на журналистику?

Честно говоря, это приходило мне в голову, но не мешало бы для начала знать, что такое эта журналистика. Ну, снимать я, допустим, умею. Да надо же ещё и писать. Письмо, точнее несколько строчек из письма, напечатанных в «Пионерской правде», конечно, не в счёт.

Я опять пожал плечами.

Если хотите, — произнёс Загородский, — мы дадим вам тему, задание, надо попробовать, что ж, не боги горшки обжигают.

Я обещал зайти, а он обещал подготовить несколько тем. Специально для меня. Из школьной жизни.

А за фотографию с утками я получил по почте двадцать семь рублей пятнадцать копеек. Второй раз. Мне это нравилось. Появлялись мои собственные деньги. Не надо клянчить у родителей. На второй заработок я купил книгу Павленко «Счастье». Это был лауреат Сталинской премии, и про книгу писали в газете и говорили по радио. Корешки от двух почтовых переводов я соединил скрепкой и положил в ящик стола. Время от времени я доставал эти корешки, они потихоньку прибывали, и я думал о чём-то смутно приятном, о какой-то свободе от всех, о самостоятельности, о желании — и возможности — купить какую-то очень дорогую и вполне взрослую вещь, ну, хотя бы костюм, как у бугая Бори со слабым подбородком, или просто новые брюки.

Впрочем, скромному заработку с волнующим газетным словом «гонорар», снимку с утками предшествовала сама охота, радостная и тоскливая сразу. Радостная потому, что накануне нашего с батяней похода на озеро он, видно помня, как принимал я поношенный и латаный велосипед со скрипящим седлом, принес и вручил под мамины и бабушкины восклицания новенькую одностволку шестнадцатого калибра, объяснив мне, что вообще-то это подарок к дню рождения, но раз такой день у меня в сентябре, на месяц позже начала утиной охоты, он вручает подарок досрочно, принимая к сведению моё понимание, что в сентябре-то уже ничего быть не может. Естественно.

И вот мы с ружьями у того же озера, под теми же дубами, только без собаки, ещё светло, и над нами высоко парит огромная птица.

Орёл, говорит отец, жмурясь на солнышке, и я киваю соглашаясь: откуда мне-то знать.

— Не хочешь? — спрашивает отец.

— Чего? — не понимаю я.

— Опробовать ружьё.

Сердце моё занимается, я встаю, поднимаю свою одностволку, заряжаю, неторопливо целюсь, потому что орел никуда не улетает, совершает над нами плавные круги и ничего не подозревает, нажимаю курок, и орёл падает к моим ногам. Сильный глухой удар оземь.

Мы с отцом склоняемся над ним.

Большой, говорит отец, смотри, какой размах крыльев! С метр, наверное!

А я гляжу, как орлиный глаз затягивает серая плёнка, и меня обдаёт жаром: зачем?

Зачем я убил эту красивую тварь? Просто чтобы попробовать ружьё? Но это же мерзость!

— Молодец, — говорит отец, не глядя на меня. — Точно выцелил.

Да какой молодец, думаю я. Подлец, мерзавец, убил живое красивое существо просто так, без всякого повода. Послушал отца и выстрелил. Но зачем? Зачем ты сказал? — пробормотал я невнятно.

— Ну вот! — удивился отец. — Я и виноват.

Он достал нож, отрезал орлиное крыло, протянул мне:

— Покажешь маме, сложи в мешок.

Я отошёл в сторону, сел, опершись о дерево. Отец смущённо покашливал. Потом сказал, неожиданно изменив голос:

А ты привыкай! — Помолчав, прибавил: Если хочешь быть охотником!

На зорьке я пару раз стрелял по уткам, безуспешно, охотничий азарт бесследно угас, и я обрадовался, когда повстречались молодые парни с «Красного инструментальщика», потому что мне пришла в голову идея их сфотографировать, а потом записать их фамилии и спросить, на сколько процентов они выполняют свой производственный план. Оказалось, на 130–140 процентов, снимок и напечатали с текстом, который объяснил, что вот, мол, молодые стахановцы, на столько-то процентов выполняющие план, удачно постреляли на осенней зорьке. Тогда все фотографии такими сообщениями сопровождались. Люди определялись не характерами или меткостью, к примеру, речь же всё-таки шла об охоте, а отношением к работе, выраженным не вообще, а совершенно конкретными цифрами.

Ну а возвращаясь с охоты, почти через полсуток после зловещего убийства красавца орла, отец, будто продолжая прерванный разговор, так и сказал, начав с полу фразы:

— Да и вообще, сын, жизнь жестокая штука.

Я молчал, вслушиваясь в наши шаги. — Ты ведь мужчина, так что готовь себя к ней.

«К жизни или к жестокости?» — хотел спросить я, но не спросил. А назавтра ко мне пришёл Юра.

Мы отправились бродить по городу, и он был оживлён и бодр, начав с того, что поступил в местный пединститут, уже зачислен, слава богу, успел вернуться из Москвы и благополучно сдать экзамены.