Фрида Вигдорова - Черниговка Страница 7

– На фиг она мне сдалась!

Он немало уже мотался по вокзалам и дорогам военного времени и совершенно походил на беспризорника начала тридцатых годов – та же залихватская повадка, тот же словарь.

– Я тебе что, легавый? Пошел ты знаешь куда?.. Ещё чего!

Низколобый парень, напугавший меня своим угрюмым видом, оказался тих и покладист па удивление. Лючия Ринальдовна утверждала, что он сущий теленок. У него была заветная мечта – стать поваром, поэтому всякую свободную минуту он проводил на кухне и очень толково помогал Лючии Ринальдовне. Наверно, ему при этом перепадала лишняя миска супа но он работал не за страх, а за совесть, и Лючия Ринальдовна любила, когда на кухне дежурил Триша Рюмкин.

Ну что ж? Ребята как ребята. Может, все обойдется?

А тем временем Ступка получил заказ: наши мастерские должны были делать детские игрушки и… именные медальоны – маленький деревянный футляр, в который вкладывается листок с именем и фамилией бойца.

– Откуда у тебя эти калоши?

– Нашел.

– То есть как это – нашел?

– Честное слово: иду, смотрю, валяются калоши. Я и взял.

Калоши новые, хорошие. Почему они валялись на улице? Кто их бросил? Зикунов, мальчик из новеньких, самый худой, самый щуплый, с острым личиком и впалыми щеками, смотрит на меня уныло и равнодушно.

– Галина Константиновна! – слышу я на другой день. – Поглядите, какие я калоши нашла! – Это говорит Аня Зайчикова.

И почти следом за ней появляется Сеня Винтовкин с большими, видимо с валенок, калошами.

– Нашел? – спрашиваю я.

– Нашел, – отвечает он независимо.

Что это за город, где на улице валяются калоши? И почему я, исколесившая его вдоль и поперек, никогда не находила на дороге ни калош, ни другой обуви?

Все были опрошены заново, и все стояли на своем: «Иду, смотрю, калоши валяются».

Посреди этого разговора открылась дверь, и вошла молодая женщина в новом белом тулупе и новеньких белых бурках. За руку она тащила Тришу Рюмкина. Женщина не поздоровалась, она с порога крикнула:

– Наехали! Уголовники! Только и умеют – воровать!

Я поднялась ей навстречу, но она, не глядя на меня, продолжала кричать:

– Жили без них, как люди! И вот наехали! Только вас и не хватало!

Следом за ней показался старик с очень смуглым, навек загорелым лицом.

– Здравствуйте, гражданочка! – мягко заговорил он. – Вы крику не слушайте, но вышла неполадочка. У нас в городе обычай – уж не помню, с какого времени, – как стоит город, так и обычай: обувку оставляем на крыльце, чтоб в дом грязь не тащить. Ну, а ваши не поняли. Думают, плохо лежит, отчего не взять. А это обычай, честный обычай.

– Что ты им объясняешь? Она что, маленькая, не понимает? Ей ее атаманы ворованное тащат, а она и рада. Больно ты ловка, гражданка эвакуированная!

– Ну-ка, пошли отсюда! – сказал Шура Дмитриев, и пока я, задохнувшись, искала, что ответить этой женщине, Шура подошел к ней, как-то быстро и ловко повернул и легонько подтолкнул к выходу.

– В милицию! Вот сейчас в милицию, тогда узнаете! – С этим криком она сбежала по ступенькам.

– Да, неполадочка… – тихо повторил старик.

– Но ведь ребята ничего не знали, – сказала Наташа Шереметьева, – вы ведь верите, что они не знали?

– Приезжие… – словно бы с сомнением сказал старик и пожал плечами.

При нем мы тотчас собрали всех в столовую и немедля порешили, что каждый отнесет калоши в тот дом, с чьего крыльца их взял. С каждым должен был идти его шеф. С Аней – Тоня Водолагина, с Сеней – Настя, с Зикуновым – Сизов. Калоши, которые принес Триша Рюмкин, тут же были отданы владельцу, старику. Он не поносил нас, не сердился, а смотрел и слушал с любопытством. Он даже на прощание произнес маленькую речь:

– Это честный обычай, чтоб никого не бояться, оставляй вещь и ни о чем не думай – взять никто не возьмет. Не годится нарушать. Гражданка Глафирова, конечно, погорячилась, однако нарушать не годится.

Самое большое унижение выпало на долю Сени Винтовкина, потому что подобранные им огромные калоши надо было возвращать этой самой гражданке Глафировой.

– Не пойду, – сказал он, побледнев.

– Пойдешь! – откликнулось несколько голосов.

– Я отнесу за него, – тихо предложила Настя.

– Еще чего! – с сердцем воскликнула Наташа. – Галина Константиновна, я говорила: Насте нельзя ни над кем шевствовать, у нее характера нет!

– Ты что, боишься идти? – спросил Шура, в упор глядя на Сеню своими черными, как вишни, глазами.

– Еще чего! Боюсь!

– А не боишься, так не перекладывай на других свое свинство, – сказал Сизов. – По-моему, тянуть нечего, одевайтесь да пошли.

Аня Зайчикова плакала в три ручья, но плакала тихо. Ее шеф Тоня, бурча под нос: «Нечего реветь, давай одевайся» накинула пальто и ждала, когда Аня соберется с духом и сделает то же самое. Сеню одели общими усилиями, он отбивался и вопил, поэтому вместе с Настей, не доверяя ей, пошли Наташа и Женя Авдеенко.

Ничего не выражало только лицо Зикунова. Он покорно и безучастно пошел с Сизовым и отдал калоши какой-то тихой старушке, которая так размякла от этой нечаянной радости, что оставила мальчиков пить чай и даже дала каждому по ложке меда. Глафирова извинений не приняла. Она открыла на стук, взяла калоши и захлопнула перед ребятами дверь, потом снова приотворила ее и крикнула вдогонку:

– Схватили за руку, так и повинились! Какие честные! Я вас, так и знай, на весь город ославлю!

Они вели себя как все, эти новые. В школе они, правда, отстали изрядно, однако несчастья, которые предсказывал Петр Алексеевич, пока нас миновали. Вот только история с калошами… Но мы порешили это лыко в строку не ставить, эта история называлась у нас «нашел топор под лавкой», и скоро о ней стали вспоминать со смехом. Новенькие работали в мастерской, и работали хорошо.

– Видать, в их режимном детдоме про трудовые процесс не забывали, – говорил Ступка.

Но вскоре к нам наведался начальник заозерской милиции. Он ожидал меня на втором этаже, в моей каморке. Он сидел у стола и показался мне очень высоким и крупным: широкие плечи, большая голова, руки точно лопаты. Лицо у него было будто наспех каким-то грубым орудием вытесано из камня. Лоб, щеки, подбородок – все четырехугольное, и от носа к губам глубокие борозды. Глаза прятались под густыми бровями, и я не могла рассмотреть их, да и не пыталась – я с тревогой и волнением ждала, что он мне скажет: уж наверно начальник милиции пришел не просто меня проведать и справиться о моем здоровье.

– Так вот какое дело, – начал он, и голос его звучал не сердито. – Жители жалуются: пропадают куры. У одного гражданина забор разобрали ночью, ни колышка не оставив. Чистая работа. Есть подозрение на ваших.

– Но почему? Почему на моих?

– Да уж так… – ответил он уклончиво.

– Знаете что, пойдемте к ребятам. Скажите им сами. Я уверена – это не имеет к нам никакого отношения.

Он взглянул на меня жалостливо, это жалостливое выражение не шло к его крупному четырехугольному лицу. Он встал, и тут я увидела, что он совсем маленького роста, он только сидя за столом казался великаном. Мы вышли к ребятам, которые в тот час готовили уроки, и он слово в слово повторил то, что уже слышала я.

– Что такое?! – вскочила с места Наташа. – Как вы можете говорить? У нас хоть и не хватает еды и с дровами трудно, но разве же кто-нибудь из нас… – И вдруг она осеклась.

– Про нас прежде такого никто бы не сказал! – крикнула со своего места Тоня.

И тогда встал старший из наших новичков – Велехов:

– Надо так понимать, что речь идет о нас? Вы святые, честные, а если кто крадет, так мы, из режимного детдома. Правильно я понял намек?

У меня упало сердце, вот этого я боялась больше всего.

– Нет, – сказала я, – мы никого не делим на своих и чужих. Вы наши, и мы все должны подумать, чем вызвано такое подозрение, ведь это не шутка, если в городе так о нас говорят.

– Я думаю, – сказал Сизов, – что «не пойман – не вор» – не отговорка. Однако какие все-таки у милиции доказательства? Ведь сказать можно все что угодно.

– Доказательств нет, – сказал начальник милиции, – подозрения есть. Вот я и пришел к вам. Ежели подозрения пустые, пускай я виноват, что пришел. Ежели кто-нибудь призадумается, хорошо. А вы, – сказал он, обращаясь ко мне, – в случае чего приходите, посоветуемся. Фамилие мое – Криводубов. Адрес наш – Сосновая улица, восемнадцать.

Как-то вечером я возвращалась домой. Едва повернула за угол, меня кто-то тихонько окликнул. Я оглянулась и увидела маленькую фигурку, в темноте я сразу не разобрала, кто это.

– Зикунов, ты? Что тебе? Почему ты не дома?

– Я… Послушайте…

Он говорил чуть слышно, и я нагнулась к нему.

– Вы меня послушайте… Вы сегодня ночью, когда уже уснут, ну, часа в два… приходите в детдом…

Он умолк.

– Что случилось? Ты боишься? Не бойся, говори.