Магдалина Сизова - «Из пламя и света» Страница 7

Разрешив все вопросы, Афанасий Алексеевич велел заложить сани, чтобы ехать к соседям играть в карты.

А пока лошадей закладывали, бабушка успела спросить его мнение насчет Машеньки, Агашеньки и Варюши.

Машенька, Агашенька и Варюша были племянницами бабушки и Афанасия Алексеевича, и, пожалуй, жалко было бы не прихватить их с собой к целебным водам Кавказа! Тем более что по всем двунадесятым праздникам они непременно приезжали поздравить бабушку.

Афанасий Алексеевич тотчас подтвердил, что, конечно, жалко и что необходимо показать Кавказ и Машеньке, и Агашеньке, и Варюше, и уехал играть в преферанс.

ГЛАВА 11

В путь стали готовиться весной, как только сошла полая вода. И когда просохли дороги, длинная вереница экипажей двинулась из Тархан. Возглавлял обоз дормез бабушки, где с ней сидели Мишенька и Христина Осиповна. В других экипажах ехали Машенька, Агашенька и Варюша, мсье Леви и мсье Капэ.

За ними следовала прислуга, за ней — взятые в дорогу вещи и снедь.

Миша накануне отъезда совсем не хотел ложиться. Он сдался только на уговоры мсье Капэ, который рассказал ему, что Наполеон всегда старался выспаться накануне сражения.

Но с того самого момента, как дорожные экипажи, слегка дрогнув, один за другим стали вытягиваться на дорогу, — с этой минуты и до конца путешествия он, почти не отрываясь, смотрел в окно.

Даже поздно вечером, внезапно проснувшись, он упрашивал бабушку на минутку опустить окошко и показать, где они едут.

По обе стороны разбегались к горизонту квадраты и прямоугольники полей — то черные, то чуть зеленеющие, то ярко-зеленые. На них от зари до зари трудились мужики и бабы окрестных деревень, те самые, кого ключница Дарья Григорьевна презрительно называла «людьми».

Увидев господские экипажи, «люди» снимали шапки и долго стояли с непокрытыми головами, провожая глазами обоз. На их поклоны никто не обращал внимания, и только мсье Капэ каждый раз вежливо приподнимал шляпу, а глядя на него, снимал свою и Миша.

Они делали в день около сорока верст и проезжали бесконечное число пестрых квадратов и прямоугольников.

К концу второй недели дорога стала труднее. Рощи пропали, и облака пыли, прогретой солнцем, поднимались за экипажами. Иногда, к великой радости Миши, налетала грозовая туча и, прогремев раскатистым громом и полив дорогу крупным дождем, обгоняла экипажи или оставалась где-то позади.

Потом потянулись степи, где виднелись разбросанные на одинаковом расстоянии друг от друга сторожевые посты, стали встречаться люди в странной, непривычной одежде, то и дело слышались непонятная речь или незнакомая песня.

Однообразие этих мест точно соединило многие дни пути в один долгий день.

Но вот однажды после довольно продолжительного подъема наступил вечер, который навсегда остался в памяти Миши.

Лошади шли замедленным шагом. Он внимательно следил за извилинами дороги, и вдруг за поворотом встали над горизонтом неподвижные облака. Освещенные вечерним солнцем, стояли они в быстро темнеющем небе, не уплывая и не меняя формы. Он всмотрелся — и под острыми вершинами, ниже их, увидал лиловатые тени, лежавшие неподвижными пятнами. Это была кавказская горная цепь, и мсье Капэ, уже предчувствуя конец долгого путешествия, радостно воскликнул:

— Mais ce sont deja montagnes![20] О, как она карош, cette[21] гора Коказ!

Была глубокая ночь, когда Миша проснулся. Он приподнял голову с подушки и прислушался.

Кто-то пел внизу на неизвестном ему языке.

Он был в незнакомой комнате. Откуда-то падал голубоватый свет, и в нем выступали белые стены, белая мебель, светлый ковер на полу.

В углу на кровати виднелась темная голова спящего мсье Капэ. Его худощавое лицо казалось строгим и очень бледным в этом голубоватом свете, падавшем в комнату широкой волной.

Миша быстро вскочил, приоткрыл стеклянную дверь и вышел на маленький балкон.

Высоко-высоко в темно-синей бездне мерцали и переливались дрожащим светом звезды.

Проскрипела где-то арба, сторож крикнул гортанным криком, и ему ответил вдалеке другой.

И эти легкие звуки утонули в тишине, точно мелкие камушки в глубоком колодце.

Миша крепко прижал руки к груди. Под ними взволнованно билось его маленькое сердце, полное восторга перед красотой мира.

ГЛАВА 12

Все нравилось ему в этой стране: и темная синева неба, и пирамидальные тополя, и чинары, бросавшие широкую тень, и стройные фигуры жителей в черкесках с откидными рукавами и в разноцветных бешметах.

Он мог часами слушать заунывные звуки зурны, на которой играл слепой грузин, и без конца смотреть, как кружатся под ее напевы смуглые и ловкие танцоры.

Но всего лучше были горы. Он смотрел на них со смешанным чувством любви и трепета, скучая в те дни, когда их закрывали облака, томясь желанием увидеть вблизи то, что скрывалось в тумане. И наконец, в запомнившийся ему навсегда день бабушкина сестра Екатерина Алексеевна объявила, что к вечеру, когда начнет спадать жара, они поедут к подножию Машука, в сторону немецкой колонии Каррас, к месту постоянных пикников горячеводских жителей.

Они отправились туда шумной компанией, в которой были совсем незнакомые Мишеньке люди, только что приехавшие на Горячие воды.

Он уже ездил по этой дороге, но то были короткие утренние поездки с бабушкой и в коляске. А в этот раз — в первый раз в жизни! — он ехал на далекую прогулку верхом на маленькой лошадке. Хотя лошадка была очень смирная, обе бабушки строго-настрого наказали Мишеньке ни на шаг не отъезжать от мсье Капэ. Но все равно — хотя и рядом с мсье Капэ — он ехал один, впереди всех остальных, ехал верхом и впервые казался себе почти взрослым, и потому это был великий день его жизни.

Со вздохом сожаления слез он со своей маленькой лошади, когда мсье Капэ сказал ему, что все уже остановились на отдых и бабушка его зовет.

Отъехав от дороги, все расположились на широкой лужайке. Привязывая с помощью мсье Капэ свою лошадку к дереву, Миша увидал за зелеными кронами высокую серую скалу и подбежал к Екатерине Алексеевне — узнать, как называется эта скала.

— Там, Мишенька, каменоломни, скалы эти взрывают, — сказала бабушка Катя.

На большой лужайке готовился ужин. Бабушка, Машенька, Агашенька и Варюша звали Мишеля каждая к себе и насовали ему в руки пирожков и сластей.

Он быстро съел все, что ему дали, и, выждав минуту, когда все устроились на отдых и стали смотреть на запылавший костер, побежал на пригорок, чтобы увидеть каменоломню.

Солнце опускалось за вершину Бештау. Был тот неопределенный час, когда день кончается, но вечерний свет еще не погас и все вокруг медленно меняет окраску. Далекие выступы скал, верхушки дубов и густых кустов боярышника покрывались скользящим золотом, и оно потухало, чтобы вспыхнуть в другом месте, точно со скал на деревья, с дубов и ясеней на кусты перебрасывал кто-то золотую легкую парчу.

Постепенно розовели края дымчатых облаков, менявших свои очертания.

Миша стоял один и смотрел вокруг. Эта красота вечера вызывала радость и почти страх — так она была совершенна. Он поднял голову и увидел, как большой орел, медленно описав в воздухе круг, исчез где-то в вышине.

Потом ему показалось, что кто-то тихо его позвал: он оглянулся и посмотрел вниз. На узенькую тропинку падал закатный луч, и в этом луче стояла девочка и смотрела прямо на Мишу огромными синими глазами.

— Ты Мишель? — спросила она весело и быстро побежала к нему, легко переступая ножками в белых туфельках с камня на камень.

— Пойдем, — сказала она и протянула ему руку.

А Мишель смотрел на нее, не шевелясь, и чувствовал, что прекраснее он ничего еще не видел в своей жизни, и от безмерной красоты этого мгновенья ему сжало горло и захотелось плакать.

Но он не плакал, а только отступал от нее все дальше, точно прелесть ее его пугала.

— Пойдем же! — повторила она и взяла его за руку.

— Куда? — спросил он тихо, отдернув свою руку.

— Вниз, — ответила она удивленно. — Туда, где зажгли костер.

Но он продолжал смотреть на нее неподвижным взглядом темных, неестественно больших глаз на бледном лице.

— Ты кто? — спросил он, наконец, потому что ни разу еще не видал ее среди приезжих.

И тогда она звонко засмеялась и над его испугом, и над его вопросом, и над всем его странным видом.

И оттого, что она засмеялась, она показалась ему еще прелестней. Она стояла теперь вся освещенная уходящим солнцем.

И все это, все было так хорошо, что его детская душа не смогла вместить в себя такого совершенства…

Он отвернулся, прижался головой к жесткой скале и заплакал, закрыв руками лицо.

Девочка постояла над ним секунду в нерешительности…