Янис Яунсудрабинь - Белая книга Страница 7

Подле Юрка и для меня находилось занятие. Мне перепадали обрывки лыка, и я из них что-нибудь мастерил. И языки у нас все время работали без устали. Правда, разговор наш по большей части состоял из отрывистых присказок, говоренных без счета, но всякий раз казавшихся мне новыми. Сидим мы в воротах сарая, слышим — где-то курица кудахчет. Я точно знаю, что сейчас скажет Юрк, и жду. Ну вот! Юрк подымает голову и тонким голосом кричит, будто за курицей гонится:

— Цып! Цып-цып! Цыпка ястреба пришиб!

А когда я ему что-нибудь рассказывал, Юрк головой качал:

— Эх, Янка, Янка! Больно долог у тебя язык!

И эту шутку я сотни раз слышал, но мне всегда хотелось услышать ее снова. Я смеялся, трогал язык пальцем и отвечал:

— А вот и нет!

После чего Юрк приступал к рассказу про пастушонка.

Было это в Залвиетской волости, давным-давно. Пастушонок тот был пустомеля, и звали его, как и меня, Янка. Однажды волк задрал овцу и потащил ее в лес. Пастух кричать, — сколько ни звал на помощь, никто не пришел. Вечером хозяин спрашивает пастуха:

— Янка, ты на пастбище кричал?

А пастушонок ему в ответ:

— Знамо, кричал, коли не молчал!

— Уж не случилось ли чего?

— Знамо, случилось!

— Неужто волк овцу уволок?

— Знамо, уволок, коли не приволок!

— Что ж ты следом не побежал?

— Знамо, следом, коли не наперед!

Вздохнул хозяин и говорит:

— Эх, Янка, Янка, — больно долог у тебя язык.

— Знамо, долог, коли не короток. Так и висел, когда овцу волок.

Вот и все.

Другой раз, как подойду к Юрку, заведет он песенку про прусских котов, да так быстро, скороговоркой, что слов не разберешь:

В пастухи отец отдал,Я из дому убежал,Я до моря доскакалДа шубейку там латал.Из неметчины тудаПрибежали два кота,Заурчали, зафырчали,Хвать заплатку — и удрали.Я за ними во весь духДа и в море — бух!Там девицы кашу варятВ желтом медном чугунке,Я прошу их: «Дайте кашиХоть попробовать чуток!»Шлеп да хлоп! Ай, угостили —Поварешкой по губам.[2]

— Какая хорошая песенка! — восхищался я. А Юрк уже другую завел:

Я Гнедого запрягаю,В Диенасмуйжу поспешаю.На пути литвина встретил,Поздоровался я с ним.Поздоровался с литвином —Он со зла позеленел.Повязал литвину руки,Прямо к барину привез.В Диенасмуйже господаПрисудили без суда:Наточи, литвин, ты ножик —Резать старую козу,Нажилась она на свете,Пришло время помирать.Тебе — мясо, а нам — шкуру,А из пленок — картузы.

Ни одного мотива Юрк до конца правильно спеть не умел. Бывало, затянет какую-то песню, вроде бы псалом, но тут же перейдет на другое, оборвет и опять другое начнет, без начала, без конца…

В церковь Юрк не ходил. Стану его укорять, он оправдывается:

— На что им там сдался такой калека? Я богу зла не делаю, пускай и он меня не трогает.

Но все же как-то раз Юрк принарядился и вместе со всеми поехал в церковь причащаться. Это хозяин его уговорил. Юрк и сам знал, что ехать надо: кто семь лет не причащался, того пастор не позволит хоронить на кладбище.

Как сейчас помню, Юрк обул хозяиновы сапоги, надел хозяинов костюм, на голову нахлобучил новый картуз. И как он сразу помолодел!

Когда они уезжали, я вышел посмотреть. Юрк, потупившись, сидел спереди на доске в повозке вместе с хозяевами. В парадном платье он чувствовал себя очень стесненно и, воротившись из церкви, тотчас переоделся. И опять стал прежним старым Юрком. И опять можно было с ним посидеть, поболтать, пошутить, как в обычный воскресный день.

Летом свой досуг Юрк почти всегда проводил в сарае. Если что-то мастерил, то ворота держал открытыми, а когда ложился спать, то прикрывал их. Зимою он спал в доме на полу у плиты. Каждое утро он уносил в сарай свой соломенный тюфяк, а вечером опять приносил, клал на пол и ложился спать. Ни одеяла у него, ни подушки. Скинет пиджачишко, прикроет ноги и так спит. Подле плиты не замерзнешь, того гляди, обожжешься. Мы слышали не раз, как он охал спросонья, хотя кто знает, может, и не потому он охал: вокруг почки всю ночь, будто раки, шептались тараканы, а мыши перебегали по нему из кучи хвороста на край плиты в поисках крошек. Юрк мог бы устроить себе постель куда лучше, хозяйка давала ему одеяло, обещалась дать и мешок с сеном под голову вместо подушки, но Юрк отказался наотрез.

С великим трудом уговорили его раз в месяц надевать чистую белую рубаху.

— Неужто я в ней стану краше? — препирался Юрк, отпихивая рубаху от себя подальше.

— Не краше, а чище, — отвечала хозяйка.

— Чище! — презрительно усмехнулся Юрк. — Что я — грязней других? Кто медведю в лесу баню топит? Кто волку подносит белую рубаху?

— Так то звери, Иоргис. А все ж и звери весной шубу меняют.

— Оно верно, — согласился Юрк и засмеялся, но рубаху все не брал. Тогда хозяйка положила рубаху на пол подле его сенника, потому что в его шкапчик — прогнившее бревно в стене — рубаха не влезала.

Дня через два-три Юрк все же сменил рубаху и ходил, туго подпоясав верхнюю одежку, чтобы никто не заметил никаких новшеств в его костюме.

В холода старого Юрка никак нельзя было уговорить надеть шейный платок или шарф. Бывало, зимой ударит лютый мороз — высунешь голову из сеней, прямо-таки нос отрывает, а старый Юрк расхаживает с голой шеей. Не надевал он платка из соображений сугубо эстетических. С такой обмоткой сраму не оберешься! Чего доброго, коробейник заявится, обсмеет: «Ой, Юркес, что с твоя шея? Прямо как откормленный бык!» — и Юрк, усмехаясь, ковылял к крыльцу с голой шеей, будто на дворе летняя жара.

То же было и с угощением. Пекут ли пироги на праздник либо заколют кабана и испекут каравай со свиной кровью, Юрка ни за что не заставить отведать хоть кусочек. Нет, не для него, бедняка, барские разносолы. И тогда дружеская рука моя становилась посредником. Хозяйка давала Юркову долю мне, я бежал к нему, живо совал гостинец ему на колени, садился рядышком и принимался уплетать свою горбушку, которой наделила меня хозяйка.

— Где же ты такую штуковину отхватил? — спрашивал меня Юрк, хотя отлично знал, откуда у меня хлеб.

Он отламывал от теплого духмяного колоба и клал в рот.

Радость-то какая! Я тотчас бежал к хозяйке и уведомлял ее, что Юрк хлеб взял и уже ест.

Юрк ел все, кроме рыбы и раков. Он даже смотреть на них не хотел. Как-то весной Скрабаниха принесла нам целую торбу плотвы, мы ели — пальчики облизывали, а Юрк даже в дом не заходил.

— Я этой погани, слава тебе господи, ни разу в рот не брал и не возьму, — говаривал он.

Но за общим столом Юрк, против обыкновения, никакой воздержанности не проявлял. Займет, бывало, весь край стола, а кашу зачерпывает из общей миски такими полными ложками, что по столу растекаются ручейки. Если остальные домочадцы выказывали недовольство, он очень сердился, швырял ложку, вытирал стол рукавом или шапкой и ковылял к двери:

— Ишь, чистюли!

От бани до бани Юрк не мыл ни лица, ни рук. К счастью, хозяин наш был кузнец, при такой грязной работе баню у нас топили часто. И уж тогда Юрк устраивал себе настоящее очищение. Забьется в угол, возьмет ведро крутого кипятку и давай намываться. Никто в его ведерко руку сунуть не мог, до того горяча была вода. А Юрк преспокойно лил ее себе на голову, на плечи и охлестывался веником. Потом забирался в самый угол и начинал бриться. Все удивлялись: как это он умудряется без зеркальца и без мыла? Хозяин предлагал ему обмылок, но Юрк отказывался наотрез:

— Не стану я вареной падалью чистое тело марать.

Случалось, Юрк дня на два, на три пропадал. Я искал его повсюду — нет его, как сквозь землю провалился! Но вскоре из разговоров взрослых я узнавал, что Юрк запил и околачивается в корчме. Так уж повелось у него: несколько раз в год запивать. Во хмелю Юрк терял и робость свою, и стыд. Денег у него не было, но страсть к спиртному побеждала его и лишала всякого достоинства. Стоило старику раздобыть первые две-три чарочки, как потом он уже не стыдился подходить и к незнакомому человеку; приложится к руке и молча смотрит на него воспаленными глазами, ну прямо голодный пес.

Если пришлый гость не понимал, чего ждет от него Юрк, то корчмарь объяснял, в чем дело, и тот великодушно раскошеливался. Но часто в корчму заезжали знакомые хозяева, которым Юрк вызывался постеречь лошадь, после чего следовало щедрое угощение. Так, в сплошном дурмане проходило два, три, а то и четыре дня. Домой Юрк обычно возвращался поздно вечером либо под утро, до солнышка.

— Собаки лают, надо быть, Юрк идет? — бормочет спросонья кто-нибудь из домочадцев, переворачиваясь на другой бок.