Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами Страница 7

— Я испугалась, что ты станешь похожим на Милочку Звонкову.

— Так сразу не становятся похожими на Милочку Звонкову. — Он даже фыркает и плечами передергивает от нелепости ее предположения. — «На Милочку Звонкову»! Чего не выдумает человек со зла.

Но следующая фраза подсказывает ему, что он ошибся: тут было не зло, была обдуманность, было все то, что отличало «железобетонного старосту» и часто казалось Виктору непонятным.

— Может быть, не сразу. Но ты не очень-то отказываешься от жизненных поблажек. Контрольная — раз. Эти путевки дурацкие — два.

— Прости меня, но твое пуританство я понять не могу.

— Не пуританство. Послушан, Витька, неужели мы не придем, куда хочется, без скидок? Ты же сам сказал: в горах нельзя, если человек со скидкой.

— И все-таки не понимаю тебя.

— Ты представь: в горах не станешь перекладывать в рюкзак товарища.

— То в горах…

На минуту они замолкают.

Очень по-разному взволнованы они этим разговором. У Виктора он вызвал досаду. Подумать только! Близко был выход из всех трудностей — и на тебе! И вторая досада — на сегодняшние Нинкины колючие слова, на сегодняшние колючие ее глаза, плечи, колени… Ишь, сидит, выставила подбородок!

Он смотрит на пеструю юбку, натянутую на колени, на подбородок, прижатый к коленям. На вздрагивающую полоску бровей.

Нет, все это куда важнее любой путевки, любой медали. Это Нинка, самая родная душа, самая нужная, самая добрая к нему, как бы она ни злилась, ни подпрыгивала, отстаивая свои жестокие принципы.

Он не мог поссориться с нею. Он тянулся к ней. Сам того не подозревая, больше всего к ее непостижимости, к ее этой твердости.

Итак, он не мог ссориться, и поэтому голосом обмякшим, просто сожалеющим, а вовсе не настаивающим на чем-то своем, он говорит:

— Как мне нужна медаль, Нинка, ты не знаешь…

— Есть еще возможность заработать ее на общих основаниях.

Она продолжает говорить с ним, как с чужим. А слабый блик луны, двигаясь по ее лицу, надает то на гладкий лоб с напряженно раздвинутыми бровями, то на щеку. И зубы блестят в его свете не ярко.

— Если в четверти будет четверка, она мне и годовую очень свободно выведет…

Виктор говорит эту фразу, чтоб вот так на ней и закончить разговор. В самом деле, не пропадать же такому вечеру в сплошной перебранке. Как хорошо они сидели только что, и с чего все это началось, хотел бы он сейчас вспомнить. Но не вспоминает, а просто протягивает руку к Нинкиным злым плечам. Но тут же ему приходится убедиться: они действительно злые.

— Я тоже, между прочим, думала, у меня будет медаль. — Нинка не то чтобы стряхивать его руку, она поворачивается так: рука сама сползает в холодную траву.

— Но ты же свой вариант все равно не решила…

Ну да, она свой вариант не решила — в этом вся загвоздка. Не решила, а теперь глушит тебя всякими рассуждениями насчет принципов и Милочки Звонковой. Хотя постой, постой. Милочка Звонкова, кажется, и в самом деле имеет прямое отношение…

Виктор вскакивает, как подброшенный.

— Ты просто не хотела, не могла остаться одна нерешившая. Когда даже Милка и та… Да, да. Вот и вся твоя железобетонность.

— Что ты говоришь, Виктор?

— «Железный староста», «как на каменную стену»! Ты не хотела, чтобы у меня была медаль, чтобы я шел в институт. Там ведь тоже много девчонок. А в этих вопросах ты не очень-то каменная.

Ему хочется бить словами наотмашь, кричать вот так и наклонять над нею сузившиеся глаза. Его очень часто не устраивала вся эта непреклонность, вся эта железобетонность. Сколько шуму из-за нее! Но сейчас… какая мелочь оказывалась за всей твердостью, за всей непреклонностью!

Глава пятая, опять состоящая из рассуждений Анны Николаевны

Я позволила себе такую роскошь — еще раз провести контрольную по геометрии, хотя оценок в журнале стояло совершенно достаточно и качество знаний (как выражается наша Людмила Ильинична) мне было отлично известно.

Меня заботило не качество знаний — меня заботили характеры.

Итак, я раздала билетики, сказала что-то о четвертных и отошла к окну.

За окном зеленели поля, и солнце било в них, прорываясь из-за тучи туго натянутыми лучами, совсем как на классических пейзажах, где купы деревьев, и облака, и дальняя линия горизонта — все подчинено одному: настроению величия и покоя.

Но то, что творилось у меня на душе, было очень далеко от настроения величия и покоя. И в соответствии с этим, метнувшись от подернутых голубой дымкой полей, пробежав по всему поселку, взгляд мой устремился к весьма прозаическому соседнему корпусу. К тому самому, над которым еще совсем недавно поднималась и опускалась рука мощного крана. И тут мне стало уж окончательно нехорошо, неудобно и брезгливо. Я поторопилась направить свои мысли по какому-нибудь другому руслу.

Для этого я, прежде всего отвернувшись от окна, посмотрела на класс. И, конечно же, встретилась глазами с Виктором. А вдруг он прочитал мои мысли? Те, с какими я смотрела на новый дом, и те, которые продиктовали мне эту затею с контрольной.

Что ж, может быть, для него было бы даже лучше знать эти мысли?

Нет, он смотрел на меня, оторвавшись от своей тетради, смотрел только потому, что надо же куда-нибудь смотреть, когда строишь в голове сложную конструкцию чертежей и пытаешься понять, как именно должна вписаться пирамида в шар. Совершенно очевидно, он не догадывается, что контрольная проводится главным образом ради него. Но не ради того, чтобы дать ему возможность получить более высокую оценку, а ради того, чтобы увидеть, как он будет себя вести.

Итак, Виктор смотрел на меня отсутствующим, далеким взглядом и по этому взгляду, который постепенно все больше и больше прояснялся, как проясняется переводная картинка, когда с нее стирают все лишнее, я понимала: с контрольной Виктор справится. Правда, сегодня ему досталась задача все-таки легче той, с какой он не сумел разделаться в предыдущий раз. Положив обе руки широко на стол, быстро и аккуратно что-то записывая на листках в смешную косую, для первоклассников, он поглядывал по сторонам уже не затуманенным, а веселым, даже каким-то подмигивающим взглядом.

И что я заметила: чаще всего этот будто бы подмигивающий, а на самом деле просто не сдерживающий торжества взгляд направлялся почему-то в сторону Милочки Звонковой, вовсе не Нины.

И напрасно, потому что одно из самых значительных зрелищ — лицо Нины во время контрольной по математике. Во всяком случае, для меня.

Да простятся мне эти восторги и эта манера выражать их, но я иначе не могу. Я все равно сравню Нинино устремление к решению с полетом конницы. Я все равно скажу, что вижу, как в ее широко расставленных глазах проносятся отражения бегущих по небу стремительных облаков и костров, которые не успели затоптать, поднимаясь в атаку, и самой атаки с ее вспышками выстрелов и блеском стали под лучом луны.

Может быть, я забираю слишком высоко, но в такие моменты мне кажется, я вижу чудо — отчетливо проступающий блеск личности, ради которого стоит бороться, биться головой об стенку, делать научные открытия и глупости, зарабатывать, помимо всего прочего славу, писать стихи и очертя голову бросаться с самых высоких трамплинов хоть на лыжах, хоть — без.

Но я не могу взять Виктора за руку, сказать: смотри в эту сторону. Я только могу огорчаться и недоумевать, что он предпочитает — в другую.

А там, чуть ближе к двери, на третьей парте сидит совсем другая девочка. Сегодня этой девочке, как всегда на уроках математики, приходится туго. Но вместо того чтобы сделать усилие, пошевелить мозгами, она рассерженно и мило шевелит в сторону товарищей носиком, обиженно поджимает темную нижнюю губку. Могли бы товарищи более чутко отнестись к человеку, у которого — ну что за беда! — нет и нет математических способностей.

Я смотрю на Милочкины стремления получить шпаргалку, на ее тетрадку, в которой медленно, спотыкаясь, рождаются какие-то вычисления, но вижу другое.

У Милочки глаза похожи на шмелей. Все в темных, не стрельчатых, а мохнатых ресницах. Когда видишь эти глаза, ее золотую головку, кажется, даже слышишь праздничное весеннее гуденье над цветущим лугом. А волосы ее — как струны света, в которых запутались шмели и кто-кто еще не запутается!

И кожа у Милочки так нарядна, и сама она такая гибкая, такая стройная, такая произрастающая, что на нее смотришь, как смотрел бы на первую, покрытую цветами вишню, как на тюльпан, независимо поднявшийся прямо к небу среди обычных трав.

Но, ах, может быть, прав тюльпан, что не утруждает себя задачами, ничего общего не имеющими с его красотой? Одним словом, когда смотришь на Милочку, очень часто не думаешь о том, знает или не знает она математику, списывает или не списывает она задачи. Хочет или не хочет пройти путь, облегченный другими. Пусть даже по спинам этих других. И, уж конечно, в такой момент можно не помнить, что она дочь Людмилы Ильиничны.