Станислав Романовский - Вятское кружево Страница 7

В его руках большая Льняная Бабочка колыхалась от тайных токов воздуха, что при любой погоде бродили по дому. Она могла выскользнуть из пальцев и улететь на лесные поляны, взмахивая блестящими крыльями, готовыми растаять росой от неосторожного дыхания.

Мальчик вспомнил, как дедушка лечил его росой от простуды и слабости, когда Сережа остался без родителей и ухаживать за ним стало некому.

В овражке за дорогой, где мята была так огружена росой, словно ясной ночью при прибылом месяце из ничего пролился проливень и весь остался на пахучей траве, дедушка снимал с внука все и, прежде чем завернуть в полушубок, вымывал бело-набело: ладонями черпая росу, он мыл мальчику шею, подмышки, грудь, спину, отчего тело горело и светилось.

Или дедушка брал его, слабого, синюшного, на руки, нагнувшись, проносил сквозь некошеную траву — сквозь ядреную, ярую, теплую светлынь-влагу! — и приговаривал:

С гуся — вода.

С лебедя — вода.

А с моего милого —

Вся худоба.

Лети, худоба,

За темные леса,

За высокие горы,

За синие моря.

И худоба отлетала. Тело Сережи, алое, прополосканное в росяной купели, обретало здоровье, упругость и силу, и мальчик, хилый от роду, рос покрепче своих сверстников.

Когда это было? Давно. Вот перестал Сережа умываться росой и простудился от купания в Вятке.

Почему он сейчас вспомнил про росу, а не про что другое?

А Льняная Бабочка вырвалась у него из рук и полетела было на свои поляны, но он поймал ее на лету и непроизвольно воскликнул:

— Ой, как хорошо!

— Серьезно?.. — спросила Лидия Александровна и открыла глаза. — Разве это хорошо?..

— Лучше не бывает! — заверил Сережа. Он сиял, и его настроение передалось женщине. Держа за крылья Льняную Бабочку, сплетенную из росы, она поворачивала ее и так и эдак и говорила то с недоверием, то с радостью:

— Спасибо на добром слове… По-моему, совсем плохо не могло быть. Все-таки вещь выставочная! Мы так старались…

А Сережа стоял рядом, ловил ласковость в ее глазах, радовался ей и все чего-то ждал, пока Лидия Александровна не сказала:

— Умираю — спать хочу! Всю ночь не спала. Ступай к себе, Сережа, а я лягу.

Прежде чем уходить, Сережа погладил коклюшки на столе и сказал с сожалением:

— Березовые коклюшки — шахравые.

— Какие?

— Шахравые…

— Это значит «шершавые»?

— Да…

— Шахравые-шершавые!.. Шершавые-шахравые… Ой, Сережа, у меня даже смеяться сил нет! Господи, как я хочу спать…. Ступай, Сережа.

Уходя, он пообещал с порога:

— Мы с дедушкой вам вересовые выточим — гладкие!

После обеда в заднюю избу пришла Муза в толстом фланелевом халатике, заспанным лицом ткнулась в плечо Сереже и пробормотала:

— А мы к вам в гости…

— Милости просим! — обрадовался мальчик. — Спина-то болит?

Она пожаловалась:

— Чешется.

— Это хорошо, что чешется: скоро пройдет. А я к тебе приходи-иил!

— Мама мне говорила.

— А ты не слышала?

— Как я могла слышать? Мама говорила, что из-за меня ночью весь дом не спал. Так это совершенно напрасно: я самый обыкновенный человек.

— Я тоже! — обрадованно заверил Сережа.

Она тряхнула золотыми неубранными волосами и сказала, наморщив носик:

— Сергей, покажите что-нибудь интересное.

— Пошли на подволоку.

Из сеней по скрипучей лестнице дети поднялись на чердак, где свет пополам с дождем брезжил из двух прорезных окошек по торцам.

Здесь было хорошо. Дождь гудел по всей тесовой крыше, и капли его, просачиваясь сквозь щели, нет-нет да и задевали лица детей. Пол на подволоке (против пожара и для тепла) был засыпан мягкой, как пух, землей. Две кирпичные трубы, длинные, как шеи жирафов, поднимались сквозь крышу, чтобы посмотреть на белый свет и задышать горячим дымом, когда внизу, в горницах, хозяева затопят печи. А каких только диковинных предметов, отслуживших или не отслуживших свое, здесь не было!

Воистину это передать невозможно! Здесь была медная ступа с пестиком, в которой когда-то толкли прежний сахар стальной крепости, крупную камскую соль — бузун и орехи. Около нее притулилась чаруша — плетеное блюдо, почерневшее от времени. А вот плошка для ососков — для молочных поросят. В свое время на ней подавали к столу жареного поросенка, и специалисты говорят, что вкуснее этого блюда человеческое воображение представить отказывается. Здесь было множество других, неведомых ныне вещей, покрытых пушистой пылью.

Сережа показал наверх, где в глиняном гнезде тесно сидели ласточки, и грудки их белели в темноте.

— Почему их так много? — прошептала девочка. — Отцы и дети?

— Я не знаю…

— А может быть, семьями дружат, — рассудила она. — Мы вот ведь дружим семьями!

— Дружим.

Из тайника — из паза между верхним венцом и крышей — Сережа достал главное свое богатство — жестянку со старинными деньгами. Дети рассматривали зеленые «керенки» с поджарыми орлами без корон, синие николаевские пятирублевки. Особой гордостью мальчика была сторублевая ассигнация с белым полем, где на просвет проступал человек с грозными усами.

Мальчик показал его девочке и спросил:

— Узнаешь?

— Я знаю этого императора со всеми его слабостями, — с достоинством ответила она.

— Петр Первый, — сказал Сережа.

Почему-то деньги вопреки ожиданиям мальчика не произвели на Музу большого впечатления. Зато ее заинтересовал ящик без крышки, полный сухого шиповника. Рукавом она стерла пыль с боковин и вслух прочитала надпись:

«Сия колыбель для младенца малого, для усыпания и для просыпания, и чтобы он рос и добрел на ум, учился закону божию, родителей почитать».

— Тут рисуночки всякие, травки, цветики, — умилялась девочка. — Ты, Сережа, тоже лежал в этой колыбели?

— Говори-иили, — нехотя ответил он. — Сам-то я не помню. Я рано пошел. А чего разлеживаться-то?

— Еще кто в ней лежал?

— Кто? Да мы все по очереди.

— С того века?

— С какого?

— Разумеется, с девятнадцатого!

— Пожалуй, — согласился мальчик. — Можно по годам посчитать. Прапрадедушка. Прадедушка. Дедушка. Папа мой… Да и мы полеживали, пока маленькие были… Сейчас в ней шипягу сушим — шиповник. Тоже дело!

— Кстати, — девочка сделала очень серьезное лицо, — мы вам дали книгу почитать. Вы ее читали?

— Нет еще.

— И даже не заглядывали?

Поколебавшись, Сережа ответил:

— Дедушка заглядывал.

— А вы?

— «А вы»… Нам некогда.

— Совсем нет времени?

Внизу в сенях дети услышали шаги и голос Лидии Александровны.

— Давай спрячемся от мамы? — шепотом предложила Муза.

— Давай!

Мальчик схватил ее за руку, и дети на цыпочках прошли за кирпичную трубу и затаились там. Шаги приближались, и почему-то Сережа перепугался этих шагов. Но его страх не был тем страхом, от которого тошно жить, а был он страхом веселым, нарочным, и без него не бывает настоящей игры в прятки.

— Муза! Сережа! Где вы? — спрашивала внизу Лидия Александровна. — Ау-уу!

Глаза детей бедово блестели в темноте.

— Ау-уу! Я вас все равно найду.

На Музу напал смех, и она делала невероятные усилия, чтобы не рассмеяться вслух. Сережа состроил суровую физиономию, и девочка смеяться перестала.

— Ау-уу! Молчите? Я тоже буду молчать. Посмотрим, кто кого перемолчит. Тоже мне, молчальники…

Теперь смех напал на Сережу. Щеки его надувались. Он корчился и чувствовал, что не совладать ему с собой и хохот вот-вот прорвется наружу.

А внизу в сенях Лидия Александровна повторяла на разные лады;

— Молчальники-печальники!.. Молчальники-прощальники!.. Молчальники-начальники!.. Ку-ку!

Дети не выдержали. Они прыснули одновременно, а потом одновременно же засмеялись, взвизгивая от восторга, оттого что теперь можно хохотать вволю, а игра все равно не кончается.

Внизу загремела парадная дверь. Кто-то старательно вытирал ноги на крыльце и, грохоча плащом, вошел в сени. Сережа перестал смеяться и сказал:

— Дедушка пришел.

Дети молча стали спускаться по скрипучей лестнице. Ласточки, белея грудками, смотрели на них из глиняного гнезда и не шевелились.

Вятская история

Дедушка принес на кукане большую зеленую щуку, отчего во всех комнатах запахло сырой рыбой и озером.