Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом Страница 7

— Товарищи! Долой самодержавие, товарищи! Долой Николая Кровавого!

— Доло-о-ой! — подхватили десятки голосов.

— Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! Ур-ра, товарищи!..

Под крики «ура» студент швырнул на мостовую две пачки листовок, ловко спрыгнул с постамента и тотчас умчался прочь на том же лихаче.

Листовки веером разлетелись над головами толпы. Все сразу бросились за ними на мостовую и стали жадно расхватывать их, словно это были золотые червонцы. Сшибались лбами, падали друг на друга, вырывали из рук…

— Казаки! — внезапно взвизгнул испуганный женский голос.

Люди шарахнулись назад, к памятнику, к стенам монастыря, на тротуары. От губернаторского дома по мостовой с треском и шумом мчался казачий разъезд, отбрасывая людей к домам и тротуарам. Вслед им неслись истошные крики и свист:

— Доло-о-ой!.. Опричники!.. Убийцы!..

— Доло-о-ой!..

Пригнувшись к седлам, казаки вихрем мчались к площади, сопровождаемые яростными воплями толпы.

Какой-то рабочий, подбирая листовки, замешкался на мостовой и упал, споткнувшись о камень.

Не задерживая бешеного аллюра, казаки лавой пролетели над распростертым человеком.

Крики «долой» и свист толпы слились в потрясающий рев. Мне показалось, что казаков уносил прочь ураган народного гнева. Через мгновение они уже были далеко.

Мы бросились на мостовую, к неподвижно лежавшему рабочему, засыпанному грязью и снегом. К общему изумлению, тот медленно поднялся и стал отряхиваться. Ученые копи оказались милосерднее казаков — ни одно копыто не тронуло упавшего человека. Это было похоже на чудо.

Какой-то старик облегченно вздохнул и перекрестился:

— Будьте вы прокляты, нехристи, чуть не убили человека!..

— Береги-и-сь! — раздался опять предостерегающий голос.

Пьяно вихляясь в седле, посредине мостовой скакал, видимо отставший, казак.

Толпа снова отхлынула назад, к памятнику Пушкину. На мостовой остался только один рабочий, продолжая спокойно отряхиваться от грязи.

Появление пьяного казака народ встретил такой же бурей негодования, как и только что пролетевший патруль.

Поравнявшись с рабочим, казак на всем скаку выхватил шашку и с размаху рубанул его. Рабочий рухнул на камни. Шайка отлетела прочь, как отрубленная голова.

Толпа ахнула и на мгновение застыла на месте. В ту же секунду два выстрела, один за другим, прогремели над моим ухом.

Казак свалился на сторону, запутавшись ногами в стременах. Вот он упал на мостовую, а конь без всадника рванулся в сторону и исчез в переулке.

Оглянувшись на выстрел, в двух шагах от себя я увидел высокого парня в шапке-ушанке, с дымящимся браунингом в руке. Его лицо побелело от гнева. Он смотрел вслед коню, забыв спрятать оружие.

— Спрячь пистолет, товарищ, — сказал я, тронув парня за плечо, — он еще пригодится.

Тот вздрогнул и мигом сунул браунинг под пальто, за пояс.

— Спасибо, товарищ! Пошли в «Аквариум»!

Рабочего унесли на руках. В разных концах послышались запоздалые свистки городовых. Народ медленно расходился.

А Пушкин в тяжком раздумье смотрел вниз:

Увы! Куда ни брошу взор —Везде бичи, везде железы,Законов гибельный позор,Неволи немощные слезы;Везде неправедная власть…

«Человек — это звучит гордо!»

Уже стемнело. Мороз немного спал, хотя снег под ногами хрустел все так же звонко, и я слегка приплясывал, чтобы согреться. Я шел к толпе, рядом с человеком, стрелявшим в казака. Это был тот самый высокий богатырь-дружинник, который охранял штаб МК. Он был еще взволнован. Брови сурово сдвинуты. В темных глазах вспыхивали опасные огоньки. Глянув в мою сторону, он бросил как бы про себя:

— Собаке собачья смерть!

Я промолчал. Так же, как весь народ, в те годы я пылал лютой ненавистью к казакам — верным псам царского престола. Мне еще вспоминались синие рубцы на спине от нагаек, полученных при избиении участников митинга во время всеобщей стачки в Баку. Конечно, и тогда я понимал, что не только солдаты, но и казаки были слепым оружием в руках самодержавного правительства, но преодолеть ненависть к ним не мог. В молодости сердце сильнее разума. Я был рад, что пуля сразила насмерть одного из них. На этого отважного дружинника я смотрел теперь, как на героя, смотрел с восторгом и уважением. А все-таки — кто он? Ведь он совершил террористический акт, что никак не вяжется с тактикой социал-демократии…

— Нет, я не анархист и даже не эсер, — словно угадав мои мысли, шепнул мне на ухо дружинник. — Я понимаю, что всю эту погань сметет только революция, а не отдельный хлопок из пистолета. Понимаю, но тут… душа не выдержала, взорвало. И потом…

— Что?

— Мне кажется, в такой момент сам Ленин оправдал бы мой выстрел: ведь революция уже началась.

Я продолжил его мысль:

— И, значит, врагов можно бить не только скопом, но и в одиночку?

— Везде и всюду!

Ясно — этот парень большевик. Кто ж, кроме большевиков, станет ссылаться на Ленина! Для нас, молодых большевиков, он был путеводной звездой в дни революционной бури.

— А я узнал тебя, — сказал дружинник, первый раз улыбнувшись. — Ты сегодня приходил в штаб МК.

— А ты стоял на контроле, — ответил я.

Мы на ходу пожали друг другу руки.

— Меня Петрухой звать. А тебя как?

— Павлом.

— Вот и хорошо. Наши имена с одной буквы начинаются — быть нам друзьями. Я слесарь с завода «Гужон». А ты где работаешь?

— Я наборщик и пока безработный, а в Москве первый раз.

Петруха предупредил:

— Если ты приехал сюда искать работу, то можешь хоть завтра сматывать удочки. Здесь такая безработица, что и москвичи подыхают с голодухи. У меня вон братишка наборщик и тоже баклуши бьет, нигде приткнуться не может… Однако уже поздно, как бы на митинг не опоздать. Наши ребята собираются.

Петр зашагал быстрее. Экий верзила! Я бежал за ним вприпрыжку, а ему хоть бы что, каждый шаг — аршин.

Перегоняя людской поток, мы стали приближаться к Триумфальной площади. С каждым шагом вперед толпы рабочих росли, переливались с тротуаров на мостовую и увлекали за собой все новые и новые массы людей, которые стекались из попутных переулков, как ручьи и притоки в большую реку.

На перекрестке Тверской улицы и Садово-Триумфальной мы сразу попали в шумный водоворот человеческих голов — сюда со всех сторон шли толпы народа и веселой лавиной врывались в раскрытые ворота «Аквариума».

Я был в восторге: вот они где, «мятежные толпы народа»! Вот они, настоящие московские пролетарии!..

Нет, никаких аквариумов здесь не было и никто не торговал рыбой. Это был садик с большим летним театром в глубине и еще какими-то зданиями.

Пока добирались до ворот «Аквариума», мы и в самом деле стали друзьями, и нам не хотелось так просто расстаться. Когда я сказал Петру, что ищу маленькую комнатушку, он настойчиво стал приглашать меня зайти к нему завтра в Оружейный переулок:

— В нашем доме, на втором этаже, сдается комната, и, наверно, не очень дорого.

Я обещал зайти. Мы попрощались.

— Моя дружина сегодня охраняет митинг металлистов, — сообщил Петр. — А ты куда?

Слегка запнувшись, я ответил:

— Мне поручено выступить на митинге домашней прислуги…

— Значит, ты оратор? — удивился Петр. — Это, брат, замечательно! Тебя здесь разорвут на части.

— Ну, какой там оратор, — смутился я, — просто агитатор партийный…

Петр махнул рукой:

— Это, брат, все равно, всех, кто выступают на митингах, у нас называют ораторами. А я вот не могу, — вздохнул он. — все как будто понимаю, даже поспорить могу, а как выскочу на трибуну, так и крышка, ни в зуб ногой! Даже поджилки затрясутся… Тебе, говоришь, к прислуге надо? Вот сюда проталкивайся, в летний театр.

И мы разошлись.

Мне в самом деле пришлось «проталкиваться» — театр был набит народом сверху донизу. Несмотря на холод, здесь было жарко, тесно и душно.

Внутри театра, у самого входа, за маленьким столиком сидели молодой человек и миловидная худенькая девушка с ясными, улыбчатыми глазами. В волосах, собранных на затылке, красовался большой черный бант.

Молодой человек что-то записывал в клеенчатую тетрадь, а девушка приветливо спрашивала почти каждого входящего:

— Ваша фамилия?.. Имя-отчество?.. Вы хотите записаться в союз? Пожалуйста. Вступительный взнос двадцать копеек. Ваша профессия?..

Я стал пробираться к сцепе, где стоял большой стол, накрытый кумачом. Там уже выступали ораторы.

Но где же горничные, кухарки, няни, поварихи?.. Нет, я, кажется, не туда попал! Мужчин никак не меньше, чем женщин. Одеты не хуже и не лучше рабочих. За столом президиума тоже сидели мужчины и женщины. А кто это в центре? Ба, да это Седой! И, по-видимому, председательствует. Ну конечно, здесь что-то не то…