Сергей Вольф - Отойди от моей лошади Страница 7

И вдруг вижу: что-то в кустах желтеется. Ни на кого не похожее, что-то жёлтенькое. Желтоволосенькое и желтопузенькое. А ведь что это — и не отгадать. Я взял камушек и бросил туда.

Жёлтенькое завертелось, затилитилькало, забумкало, заыхкало и ка-ак выпрыгнет. А я ка-ак побегу. А жёлтенькое ка-ак припустит за мной, как заорёт:

— Алёшка!

А я бегу.

А оно:

— Алёшка!

А я быстрей.

А оно топочет и кричит:

— Алёшка! Не убегай!

Удивительно знакомый голос. Остановился я… дых-дых, дых-дых. Тыща чертей! Да ведь это же рыжий Тимка.

— Здоро́во, Алёшка! — закричал он.

— Привет, Тимка! — заорал я.

— Вот я рад, что ты приехал! — крикнул он.

— А я… не можешь себе представить! — кричу я.

— Ты куда бежишь так быстро? — спросил он.

— Да на речку купаться, — сказал я.

— Ну, бежим вместе, — сказал он.

И мы побежали. Бежим и беседуем.

— Я тебя ещё час назад в окно видел, — говорит Тимка.

— Я своих устраивал, — говорю я.

— Чего твои тебя так по голове гладили? — спрашивает он.

— У меня причёска кривая, — сказал я.

— А ты чего в меня камень бросил?

— Я думал, это пень. А ты чего там сидел?

— Я гусеницу дрессировал. Кусачую.

— А окунь клюёт или нет?

— Ещё бы.

— А ты весь рыжий.

— А ты сам… синий.

— Красота.

— Красотища!

И мы прямо свалились в речку.

Сначала мы плавали. Потом кувыркались в воде. Потом топились и спасались. Потом я прыгнул с нырялки солдатиком. Потом просто так. Потом бочком. Потом опять просто так. Потом рыбкой. Потом самолётиком. Реактивненьким. Потом Тимка научил меня нырять чемоданчиком. А я его — драндулетиком. Потом мы спели песню. А потом Тимка сказал:

— Помнишь, кто такой Пушок? Бежим к нему!

— Бис! Браво! — закричал я, потому что сразу всё вспомнил, и мы побежали.

Я бежал и думал про Пушка. Как же это я сразу про него не вспомнил, про этого телёночка, про маленького бычка? Мы с ним в прошлом году здо́рово подружились. Он за мной как ручной ходил. Целыми днями. Он, наверное, подрос теперь и меня не помнит.

— Вон, — сказал Тимка на бегу. — Видишь дом с красной крышей? Это новая удоеэлектричница. Там коров доют.

— Эх ты, Тима, — сказал я. — Надо говорить электроудоительница.

— Пусть так, — сказал Тимка. — Когда мы до неё… до этой добежим, я тебе глаза закрою и поведу за эту… ну, как её… Пушок там пасётся.

Мы добежали до этой электроудойницы, Тимка велел мне закрыть глаза и повёл куда-то за руку.

Я пять раз чуть не упал и один раз упал, Тимка сердился и говорил, что я как слепой, а потом сказал:

— Ну, я побежал. А то он меня не любит. Интересно, узнаете вы друг друга? Открывай глаза на раз-два-три. — И убежал.

— Раз-два-три! — крикнул Тимка тихо-тихо, будто с другого конца земли.

Я открыл глаза и… удивился. Никаких коров здесь вообще не было. Стоял только один бык, огромный бычище, как паровоз.

Он смотрел на меня, а я на него, он на меня, а я опять на него, а потом он как посмотрит на меня странным образом и как побежит на меня, фырча.

У-ух как я дунул бежать по полю! А он за мной. Фырчит. Ногами землю роет.

— Караул! — закричал Тимка. — Он Алёшку хочет заесть!

А я бегу-бегу, бегу-бегу и… упал. Покатился. А бык — топ-топ-топ. Тимка «караул» кричит. А я закрыл глаза. Всё. Прощай, мама. Сейчас ка-ак…

И вдруг кто-то так нежно-нежно лизнул меня по лицу. Мокро-мокро. Шершаво-шершаво. Как губкой. Тепло-тепло. Открыл я один глаз и вижу — этот здоровый бык меня облизывает. Голова огромная, рога…

Открыл я потихонечку второй глаз и вижу — ну конечно, это же Пушок, та же мордочка с белым пятном, те же глазки…

— Пушок, — сказал я. — Пушечка! Пушиночка!

А он меня лижет. Узнал, игрун этакий.

Я встал с земли, а со всех сторон к нам люди бегут, с палками, с граблями, ещё с чем-то, рыжий Тимка плачет, все шумят.

Все до нас не добежали, остановились и не подходят.

— Мальчик, — сказал мне какой-то человек в очках. — Стойте смирно. Сейчас мы вас спасём.

А Тимка плачет перед очкастым:

— Товарищ новый зоотехник, я не нарочно, они же знакомы.

— Молчать! — сказал очкастый. — Никому не двигаться!

— О-о-о! Будет тебе, Тимофей! — заголосила какая-то тётенька на Тимку.

И вдруг я увидел, что к нам идёт дедушка Парфёныч, колхозный сторож.

— Дедушка Парфёныч! — закричал я. — Здоро́во!

— Здоро́во, Лексей, — сказал он. — Приехал, значит, погостить?

— Приехал, значит, — говорю я.

— Как мамаша, папаша? Здоровы?

— Как нельзя лучше, — говорю.

— Ну, привет им.

— А вам от них.

— А им ещё раз и низкий поклон.

— А они вам тоже кланяются, — говорю.

— Между прочим, — сказал всем очкастый. — Вы заметили? Бык не трогает ребёнка.

— Да-да, — сказал кто-то. — Очень похоже, что это так.

— А чего вы собрались? — говорит Парфёныч. — Не успел мальчик приехать, а вы уже. Что он, съест вашего быка, что ли? Он, можно сказать, год травы не видел, этот мальчик.

— Товарищи, — сказал очкастый. — Пойдёмте все обратно. Картина ясна.

И все стали расходиться.

Пушок ещё раз лизнул меня, а я ещё раз похлопал его по мордочке с белым пятном. И мы побежали с Тимкой срезать мне удочку.

И тут-то всё и началось.

Когда я уже спать лёг, к нам пришёл очкастый зоотехник и сказал:

— Нам необходим ваш ребёнок. На полчасика.

— Что он уже успел натворить? — спросила мама.

— Ребёнок хороший, — сказал очкастый. — Ничем таким не отличается. Дело в другом. Племенной бык Пушок не принимает пищу. Нам его через три дня на сельхозвыставку в Москву везти, а он пищу не принимает, может исхудать до размеров обычной тёлки. А ваш ребёнок с ним друзья.

— Вот как, — сказала мама. — Первый раз слышу. — И велела мне идти и помочь очкастому.

Мы пришли в какой-то дом, там в чистой комнате стоял бедный Пушок и ничего не ел, просто отказывался принимать пищу. Ещё там стояли какие-то растерянные люди. Они ласково поглядели на меня и стали подталкивать к Пушку. А меня и не надо было подталкивать, я сам подошёл к нему и похлопал по мордочке с белым пятном. Пушок замычал и лизнул меня. Тогда я велел ему есть, и он стал есть. Потом он поел, всё съел, я дал ему конфетку, а все захлопали в ладоши.

А утром очкастый опять пришёл.

— Не ест? — спросила мама.

— Ни в какую, — сказал очкастый. — Что повезём? Что повезём в Москву?!

— Бедный человек, — сказала мама. — Ну что ж, возьмите ещё раз Алёшу.

Очкастый обрадовался как маленький и потащил меня к Пушку.

Мы его накормили, все честь по чести, и я побежал купаться.

Я нырнул, вынырнул, снова нырнул, опять вынырнул и вижу — плывёт очкастый в своих очках и кричит на всю речку:

— Плыви сюда, мальчик. Он гулять отказывается. Бодается. Я совсем обалдел. Что делать?

— Вам без меня крышка, — сказал я.

— Крышка нам, вот что, — согласился он.

Потом мы с Пушком гуляли.

Потом вечером я его кормил.

Потом утром кормил.

Потом снова гулял с ним.

А мне выписывали трудодни — так сказала бабушка.

Потом я снова его кормил.

И гулял.

И кормил.

А потом долго-долго с ним прощался, и его повезли на станцию, чтобы его потом в поезд посадить — и в Москву, на выставку.

И вдруг мы скоро видим — идут к нашему дому человек пятнадцать народу и очкастый, все потные и красные.

Бабушка, дедушка, папа, мама и я вышли к ним навстречу.

Очкастый сказал:

— Он не лезет в вагон. Отказывается. Хотел укусить начальника станции. Не хочет ехать в Москву. Моё дело — крышка.

Я сказал:

— Ну что ж, пойдёмте, я всё устрою.

— Да? — сказал очкастый. — Хитро! А если он потом жрать не станет или вагон сломает? Что мы покажем в Москве? Обычную тёлку?

Дедушка почесал бороду и сказал:

— По всему видать, вам без мальчика крышка.

— Да-да! — радостно закричал очкастый. — Крышка нам! Точно! Отпустите вашего мальчика в Москву! Дня на три. Колхоз будет вечно помнить о вас.

И все закивали и стали говорить, что иначе всем крышка.

И вот я в Москве.

Дома живу. Один. Как большой. Целый день за Пушком ухаживаю.

Завтра поведу его по сельхозвыставке. Держу это пока от всех в тайне.

Это будет сюрприз.

Когда меня покажут по телевизору.

Глупо как-то получилось

Я с той девчонкой и её братом ещё в сентябре познакомился, в пургу. Пурга была — трудно себе представить. Нелепое какое-то атмосферное явление. Вдруг пошёл снег, повалил среди бела дня, все на улице растерялись, замахали руками.

Действительно, жуткий был снег.

Все, правда, растерялись, только я один, наверное, обрадовался. Эгоизм, конечно, но что делать: люблю я зиму.